Легким наклоном головы она дала ему понять то, что он уже знал: она не потеряла счет дням и очень хорошо представляет себе, что завтра за день. Седьмой день после смерти ее родителей. Всего семь дней — так мало. Она все еще просыпалась с чувством, что родители живы. Она все еще собиралась иногда спросить совета у отца. В ее сердце они были живы.

Но в традициях их народа семь дней означали, что пора прекращать оплакивать мертвых. Завтра нужно было назвать имя нового ярла Карлсы.

От Карлсы осталось не так много: всего около пяти сотен душ, включая деревенских. Большинство осталось без дома. Без крыши над головой. Сольвейг предположила, что они пока жили в землянках.

— Твой отец хотел, чтобы ты стала ярлом после его смерти.

Еще один кивок. Всю свою жизнь Сольвейг знала об этом желании.

— И я заявлю права на титул. И если кто-то бросит мне вызов, я сражусь за это место. Хоть от него ничего особенно и не осталось.

Магни сжал ее руку.

— Ты восстановишь Карлсу — мы восстановим. Я буду с тобой. — Она почувствовала чистосердечную уверенность и любовь в прикосновении его теплой кожи к ее, и это заставило ее сердце немного успокоиться.

Леиф улыбнулся им обоим.

— Все, что тебе нужно, ты сможешь найти в Гетланде. Включая моего сына.

Сольвейг ответила благодарной улыбкой и с любовью сжала руку Магни.

— Спасибо. Но вам тоже нужно все это восстанавливать.

Она взмахнула свободной рукой, показывая, что имеет в виду. Большой зал снова можно было использовать по назначению, но Гетланд все еще нес на себе следы чумы по имени Толлак и его безумия.

Потребовался целый день, чтобы расчистить зал от скверны. Леиф, Магни и Астрид руководили работами, сжав зубы от гнева. Все работали почти в полной тишине; казалось, целый мир погрузился в молчание с тех пор, как родители Сольвейг покинули его.

Она тоже ушла с головой в работу и трудилась до изнеможения. Работа и одиночество — вот что теперь помогало Сольвейг сдерживать чувства. Настоящее одиночество, то, за которым она побежала в лес, как бегала всегда, вдруг оказалось бессильным. Не в этот раз. В этот раз ее разум кричал и бился, когда она оказалась одна.

И все же Сольвейг не хотелось компании. У нее не было ни желания, ни способности поддерживать беседу, особенно о том, что она чувствовала. Она едва выдерживала сожаления и истории, которые рассказывали люди вокруг. Но когда впереди оказались дела, которые нужно было сделать, она сумела сосредоточиться и обрести силу. Ее разум успокаивался, когда она работала.

И когда Магни обнимал ее.

В ту первую ночь она пыталась заговорить с ним, облечь в слова весь хаос, царивший в ее голове. Когда темный лес и преданное присутствие Агги не смогли успокоить ее, она пошла к Магни: просить о помощи, искать уверенности в его объятиях, но не смогла найти слов. Не было слов, которые могли бы описать крик, боль внутри нее.

Но Магни это было и не нужно. Он знал и предложил ей свои руки, свою грудь, и прижимал ее к себе всю ночь, не требуя никаких объяснений. С тех пор он постоянно находился рядом с Сольвейг, достаточно близко, чтобы она всегда знала, что он рядом, когда будет ей нужен. А ночью он обнимал ее, пока она плакала.

Он ждал ее. Он всегда ждал. Она жалела, что раньше не понимала всю важность этого ожидания. Знать бы, как загладить это позднее понимание, как стать достойной его терпения.

Но теперь она понимала, и она проведет остаток своей жизни, любя его так, как он того заслуживает. Независимо от того, достойна она или нет, она будет дорожить его даром.

После того, как зал был убран, а тела похоронены или сожжены — тело Толлака оставили гнить в лесу, а его голову насадили на кол в гавани, — пришла вельва и очистила воздух от остатков зла.

После этого они оставили отряд на страже в городе и отправились в деревни, чтобы найти беженцев. Встречаясь с людьми на этом пути, они узнавали печальные новости о суровом годе правления Толлака. Об ужасе, лишениях и смерти. Щедрость и процветание целого поколения были украдены у них предателем.

Пока они отдыхали в Меркурии, пировали, строили планы и набирались сил, Толлак пил кровь жителей Гетланда. Леифу тоже предстояло заняться восстановлением, несмотря на то, что город остался цел.

Насколько было известно Сольвейг, между ярлами не было напряженности, ничего, что могло бы обернуться предательством. Она знала слухи о смерти ярла Финна, но думала, что это были всего лишь слухи.

И вот, выходило, эти слухи были правдой, и Толлак убил собственного отца. Во сне. Поступок труса. Что свело его с ума — отцеубийство или трусость? Возможно, чувство вины?

Она попыталась представить Толлака в семидневном трауре по своему отцу, отдающего дань уважения человеку, которого он убил, принимающего соболезнования и воспоминания жителей Дофрара, а затем занимающего место отца, как будто так и должно быть. Слой за слоем — только обман. Чувствовал ли он бремя лидерства, ответственность за наследие отца, которого любил народ? Может, это и сломило его?

Леиф ворвался в ее мысли.

— Мы отыщем то, что осталось от нашего богатства. — Говорили, что Толлак закопал богатства Леифа по всему Гетланду, и Леиф доверил их поиски своим людям. — А потом отправимся в поход и привезем новое богатство, и Гетланд снова станет сильным. Как и Карлса. Но нам нужно обсудить не только это. Наши владения выросли в два раза, и мы должны решить, как наилучшим образом разделить Халсгроф и Дофрар, которые по праву теперь наши. Я предлагаю провести новую границу между Гетландом и Карлсой по Онгерманэльвену (прим. — река в Швеции, одна из самых длинных в стране).

Это более чем вдвое увеличило бы размер владений ее отца. Неуверенность в том, что она способна занять место своего отца, нахлынула на Сольвейг и разбилась о стену горя, и ей пришлось опустить голову и сжать руки, чтобы сдержать поток чувств. Все сидящие за столом вокруг притихли, и она знала, что они ждут, наблюдая за ней.

Когда чувства угомонились, она осторожно выдохнула.

— Возможно, будет лучше, если все это останется в одном владении. Пусть все заберет Гетланд. — Она подняла голову и посмотрела на Леифа, на лице которого не было ни осуждения, ни удивления. Только сострадание.

Глаза Магни были так похожи на глаза его отца.

— Ты отказываешься от титула ярла? — спросила Астрид, и Сольвейг услышала в ее голосе нотку осуждения.

— Сольвейг, нет, — пробормотал Магни рядом с ней, только для нее. — Твой отец…

Он не договорил, да в этом и не было необходимости. Сольвейг знала. Последние слова ее отца. Построй наш мир заново. Создай свою историю. Он хотел, чтобы она была ярлом. Она опозорит его, если откажется от этого.

Она всегда знала, что когда-нибудь займет его место. Всего несколько мгновений назад, повинуясь рефлексу, рожденному этим долгим знанием, она заявила о своем намерении сделать именно это. Но титул ярла всегда был абстракцией, чем-то, что произойдет в далеком будущем, после того, как ее отец станет морщинистым стариком и уйдет из жизни. Не сейчас, когда он был могучим воином, не до того, как она почувствовала себя готовой, не до того, как поняла, кто она есть или кем будет.

Да, хорошо, что он погиб на поле боя. Это была правильная смерть для такого мужчины, как он, и такой женщины, как ее мать. Сольвейг знала это. Они погибли вместе; они вместе прошли через врата Валгаллы. Боги так любили их и ценили их любовь друг к другу, что не разорвали их связь. Это было хорошо и правильно.

Но это было больно. Горькая, опустошающая боль пронзала Сольвейг с каждым вздохом. Никогда больше отец не прикоснется своей длинной бородой к ее лицу, когда будет обнимать ее. Никогда больше она не почувствует сокрушительной нежности его сильных рук и не услышит ровного биения его большого сердца у своего уха. Никогда больше она не увидит легкой улыбки на губах матери — улыбки, которая означала, что Сольвейг доставила ей удовольствие. Никогда больше она не почувствует пальцев матери, заплетающих выбившуюся прядь ее волос в косу.