Вместо предисловия

Это был странный сон про двух дикарей, которые случайно встретились в лесной чаще. Всё в их облике выказывало представителей первого человеческого бытия, не изведавших тех благ, что даровала людям цивилизация. С дубинками в руках, одетые в звериные шкуры, небритые, лохматые – они точь-в-точь походили на персонажей известных каждому школьнику рисунков, которыми пестрят учебники по истории древнего мира. Как ни странно, эстетический вкус Олега дикари никак не оскорбили: напротив, он даже проникся к ним некоторой симпатией. В нём забило вдруг непонятно откуда взявшееся чувство, будто не одно только генетическое родство связывало его с канувшими в глубь тысячелетий далёкими предками: имелось что-то другое, позначительней.

Дикари, пока ещё не замечая друг друга, сходились всё ближе и ближе. Наблюдая за ними, Олег ощущал себя вовсе не зрителем разворачивающегося действа – он был его соучастником и определённо мог предотвратить эту встречу, грозившую, как ему казалось, неминуемым столкновением. «Сейчас прольётся чья-то кровь», – стучала в голове избитая фраза. Олег так занервничал, будто здесь и сейчас, на этой лесной тропинке, решается вовсе не судьба дикарей, а его собственная участь. Хотелось выбежать туда или хотя бы предупредить их криком, но ничего такого он сделать не мог: весь арсенал средств, используемых человеком в минуты опасности, оказался для него недоступным. И всё же был какой-то способ остановить этих парней – Олег чувствовал это, он знал наверняка, что можно избежать беды, вот только как это сделать, понять никак не мог. Страшно перепугался, что не успеет догадаться, что сообразит слишком поздно, и… проснулся.

Предрассветная майская прохлада выдернула из сна на самом, как говорится, интересном месте. Олег открыл глаза и какое-то время недоумённо глядел по сторонам, пытаясь рассмотреть в робком девственном свете зарождающегося дня убранство незнакомой ему комнаты. В действительности это была его комната, но почему-то сейчас все очертания выползающего из ночного мрака жилища виделись странными, чужими и даже немного зловещими. Олег смотрел, понемногу узнавал, но никак не мог сообразить, как он, тот, кому следовало быть там, на лесной тропинке, оказался вдруг в тесной, напичканной всяким хламом квартире. Словно чья-то нездоровая фантазия сыграла с ним злую шутку и перенесла в эту похожую на склеп коробку. Противно. Олег поёжился. Почувствовал, что крепко продрог. Заметил, что лежит без одеяла. На нём, правда, были футболка и джинсы, которые он не снял с вечера, но согреть они, понятное дело, не могли. К тому же озноб шёл не снаружи, а откуда-то изнутри, будто в самом Олеговом центре расположилась приличных размеров ледышка и распространяла холод по всему телу. Хотелось потянуться за одеялом, укутаться и согреться, но он продолжал лежать, свернувшись в плотный компактный эмбрион. Сведущие люди говорят, что такая поза лежащего или точнее спящего указывает на какие-то проблемы человека то ли с самим собой, то ли с жизнью вообще, а может, с тем и другим вместе.

В случае с Олегом спецы, рассуждающие про эмбрион, точно не врали, скорее наоборот – били, что называется, в десятку. Через месяц ему стукнет тридцать пять, и   почему-то именно этот возраст Олег давно определил для себя как критический. Прийти в эту точку он намеревался в ином качестве, с иными показателями, но сейчас подходит к ней полным лузером. Переболев почти всем, чем может переболеть современный молодой человек, он приобрёл значительный опыт по части поиска работы и призвания, подходящей женщины, материального достатка, а также морального удовлетворения. Последнее, пожалуй, было важнее всего прочего, ведь недовольство собственной жизнью давно уже перешло у него в тяжёлую хроническую форму. От такого устойчивого противостояния с самим собой развилось со временем ещё и желудочное недомогание. «Не перевариваю», – частенько говаривал он по самым разным поводам, будь то плохие люди или разные обстоятельства, складывающиеся не самым благоприятным образом. Эту команду чётко усваивал желудок и бойкотировал многое из того, что в него попадало.

Но это несильно огорчало Олега – а кто, скажите, нынче здоров. Ведь как управляться с этой суровой жизнью без потерь? Сколько стрессов, волнений разных, опять же экология и прочее, прочее… Некоторые люди, кто в возрасте особенно, так те даже находят неприличным оставаться здоровыми до старости. Дескать, если человек, будучи в летах, здоров как бык, то он, выходит, только для себя жил и думал только о себе одном, а кто о других пёкся, так тот на финишной прямой непременно обязан быть, как фронтовик – со шрамами, контузиями и недугами разными. Потому что жизнь – борьба, и по-другому никак.

Часть I

Раунд первый. Папа и мама

«Ничего не поделаешь. Надо терпеть, смиряться», – с малых лет слышал Олег эти слова, которыми его растерянная мама старалась прикрыть разные житейские нескладухи. Но те упорно не хотели прятаться и, подобно беспокойным детишкам, во сне выкидывающим из-под одеяла то руки, то ноги, так же норовили выбраться наружу хоть одним своим боком, а порой даже и целиком. Мама суровела, старательно затыкала прорехи, но держались они недолго: не выдерживали мощного, идущего изнутри напора. Мама горестно вздыхала, мрачнела и опять твердила своё дежурное «ничего не поделаешь».

После этих слов внутри у Олега как будто всё сжималось, и этот спазм грозил выйти наружу истошным, пронзительным воплем, удержать который ему стоило больших трудов. Как можно мириться с несправедливостью, как можно терпеть обидчиков, как можно принимать безропотно всё, что ранит, причиняет боль и оскорбляет? Не понимал он этого. И про щёку правую не понимал, которую надо подставить в ответ на удар по левой. Про врагов не понимал, которых надо простить и полюбить – многого не понимал, и от этого ещё больше раздражался, когда слышал про смирение. Особенно тяжело было выслушивать призывы к покорности в отчем доме, где воспитывали его серьёзно и обстоятельно, напоминая регулярно, как новобранцу, про порядок, правила и устои. Не только назиданиям, но и вообще всему, что говорили родители, внимать было невыносимо: все эти разговоры мамы с папой про их горестный родительский удел, про бесконечные жизненные трудности, про несправедливость и несовершенство мира жутко утомляли и погружали в какое-то беспросветное уныние. И больше всего почему-то Олега удручали те моменты, когда родители начинали метать копья своей неудовлетворённости не в своего бестолкового сына, а именно друг в друга.

Такими и запомнились Олегу их отношения: сложные, напряжённые, грозящие настоящей бурей, которую всячески удерживали, не давая ей выйти наружу.

Ещё задолго до того, как эти отношения похоронили в суде, они пережили не одну клиническую смерть, но всякий раз, на удивление, возвращались к жизни, и уже реанимированные, с искусственным сердцем или почкой, продолжали как-то существовать. И ежу было понятно, что такой пациент долго не протянет, но мама Олега Василиса Аркадьевна, будучи педагогом, не понаслышке знала про детей, растущих в неполных семьях, поэтому отчаянно старалась сохранить брак. Папа Пётр Николаевич тоже тяготился своим незадачливым супружеством, но худо-бедно держался ради той же великой цели под названием ребёнок.

Временами Василиса Аркадьевна начинала подозревать, что такая не очень здоровая обстановка в семье правильному воспитанию тоже не сильно благоприятствует, но что было делать. Она долго переживала по этому поводу, а потом, оглядевшись по сторонам, обнаружила вдруг, что все так живут.  Засим и успокоилась.

Когда Олег заканчивал школу, отношения родителей перешли в новую фазу – отчуждение. Для всех они по-прежнему оставались парой, но по факту каждый был сам по себе. Жизнь Василисы Аркадьевны после этого никак особенно не изменилась – те же дом, работа. Ничего такого-эдакого и в мыслях у неё не было: всё-таки, как ни крути, в глазах общественности она считалась мужней женой, и ей страшно не хотелось разговоров да пересудов, которые враз испортят репутацию. Кроме того, непременно дойдут до её супруга, который – она почему-то была уверена в этом – тоже обязан был склониться к целибату.