Роудс сильнее упирается в гуляющие под футболкой мышцы, отталкивая Лайла. Все поводы и причины остаются за бортом бездонного раздражения, канут в омуте. Не важно, с чего они начали, важно то, кем он себя возомнил, чтобы угрожать ей. Ей больше не двенадцать, чтобы она отступала в страхе.

Адри рычит ему в лицо, не выказывая ни оттенка испуга:

– Моя жизнь уже ад, идиот!

Мартину Лайлу этот ответ не нравится. Наверное, потому что ничего больше предложить он не в силах. Но сквозь злость на лице прорывается оскал, плотоядная, злорадная ухмылка:

– Ты что, бесстрашная, а?

Резко очерченный подбородок парня задирается вверх для усиления его слов.

Он игнорирует руки Роудс на своей груди, но вздрагивает, когда острые девичьи ногти больно врезаются через ткань футболки в кожу. Гадкая усмешка подбирается к уголкам губ.

– Хочешь отправиться за решетку вслед за предками? – он хрипло выдыхает в ее лицо слова. Слова, которые бьют под дых, заставляя все внутри Адри сжаться в судорожном спазме.

Она замирает в ледяном оцепенении, пока Мартин Лайл, нащупав слабое место, продолжает чеканить фразы, застыв над ней угрожающей тенью и обжигая горячим дыханием:

– Дочь уголовников, да? Метишь сразу в одиночную камеру или в общую? – Усиливая наступление, он усмехается, и линия губ сильнее надламывается в ядовитой издевке. – Не зря говорят, что ты дикая. Тебе нельзя в общество, Роудс, ты опасна для окружающих.

Адрия крепко сжимает челюсти, прожигая Лайла взглядом. Он никогда не сможет понять, что она вынуждена показывать зубы таким, как он, иначе они раздерут ее на жалкие ошметки. И тогда Адри больше не сможет смотреть себе в глаза, зная, что обнаружит в них лишь унижение.

Мартин продолжает, громко цокая:

– Что, вцепишься мне в лицо или, может, лучше накинешься на ребенка? Так ты делаешь?

Сердце Адри мучительно ухает в грудной клетке, пропуская удары. Удар. Тишина. Удар. Тишина. Густое, вязкое нечто заливает легкие, не давая сделать вдоха. Сознание затягивает тягучая черная обида.

На Мартина Лайла.

На мальчишку за его спиной.

На мелких уродцев, что сбежали.

На саму себя.

На свою глупость.

Адрия задыхается в этой обиде, чувствуя, как подступают горькие слезы, как оживает с новой силой желание сбежать, отчаянно крича, что все это несправедливо. Она просто хотела помочь, просто не смогла закрыть глаза на чужую беду, а теперь оказалась крайней. Человеком, который несет лишь зло. Может быть, Лайл прав, и все, что есть внутри нее, – лишь угроза. Шипы.

Она проглатывает ком в горле и поджимает губы, не позволяя им задрожать в обиде. Кто просил ее ввязываться? Ничего бы не случилось с пацаном, не вмешивайся она еще пару минут.

Собственная глупость оседает на языке горечью. Горечью слов, которые она не выскажет, пока Мартин Лайл будет смотреть на нее с усмешкой, ожидая реакции.

Но все, что Адрия делает, – шаг назад. И еще один. Она медленно разворачивается, чтобы уйти, даже не бросив на виновника произошедшего взгляд. Проблемой всегда была не чужая слабость, а ее собственная.

Не нужно было защищать мальчика. Не нужно было привязываться к Луизе Брэдшоу в одиннадцатом классе. Не нужно было ожидать от матери слишком многого. Не нужно было надеяться, что она не повторит кривой путь Адама Роудса в никуда.

Не нужно было думать, что она особенная. Она не как все, она хуже.

Адрия отступает, не позволяя себе заплакать.

Мартин Лайл презрительно смотрит ей вслед. Провожает ее сверлящим взглядом до самого угла школы и наконец оборачивается к младшему брату.

– Какого черта? – звучит его трескучий голос, но Адри уже не различает слов. Ей все равно.

Адрия не высовывается из дома все выходные. Уткнувшись в телефон, она делает звук телевизора, бубнящего на фоне, громче и позволяет посторонним голосам, проблемам и инфоповодам заполнить все пространство без остатка. Так, чтобы собственные чувства, заглушенные невнятным потоком информации, не докричались до нее.

Дом пустует, и все, что оживляет его стены, – лишь вещание кабельного, единственное развлечение на ранчо и такая же обязательная статья расходов, как и электричество. Ведь ни Аманда, ни Адрия не переносят гнетущую тишину этого места. Сейчас, когда Аманда как раз пропадает на работе, чтобы обеспечить им возможность прозябать в вечерних телешоу, Адам Роудс не объявляется дома уже несколько дней. Адрия принимает этот факт с тревожным облегчением. Ей хватает столкновений с ублюдками в школе, как хватает поводов не ждать отца на пороге дома, не особо вникая в то, что происходит в его жизни. Все, что Адрия узнала об отце за время, проведенное в Рочестере, – то, что свои дни, а зачастую и ночи, Адам Роудс проводит в месте, которое ему полностью соответствует.

Собачий питомник округа Сангамон[2] – скверное место. Мрачное здание, вынесенное на десятки километров за черту города и огороженное неприветливой железной сеткой. Еще одна тюрьма, в которой Адаму Роудсу на этот раз выпала роль надзирателя.

Стоило отдать должное, Адам хорошо справляется со своими подчиненными. Адрия бывала в этом месте однажды вместе с тетей. В тот день Аманда нервно теребила в руках налоговые декларации и ругалась с Адамом за закрытой дверью крохотной каморки, а истошный собачий лай перебивал их крики.

Тогда, проходя вдоль плотно прижатых друг к другу вольеров, Адрия с молчаливым сожалением разглядывала десятки псов с поломанными судьбами. Доберманы, овчарки, обычные дворняги. Но самое щемящее, тоскливое чувство вызывали у нее бойцовские собаки – истерзанные, израненные, списанные со счетов после сотни боев, они оказывались в этих клетках, без остановки заливаясь лаем, с бешеной слюной и пеной у пасти кидаясь на ограждение. Никто из них не был готов оказаться в реальном мире и никто из них не стал бы верным другом семьи. Общество не собиралось их адаптировать.

К собственному удивлению, глядя в тот день на Адама, Адрия подумала о том, что, возможно, после стольких лет тюремного заключения он ощущает себя подобным образом. Не готовым адаптироваться. В одной передаче по кабельному однажды рассказывали, что бывшие заключенные часто не находят себе места в обычном мире и возвращаются в привычную среду обитания, чтобы не чувствовать себя изгоями.

Адам нашел свою среду.

Медленно переключая каналы, Адрия откидывается на диванные подушки, ежась от холода. Февральские ветра продувают дом насквозь, и обогреватели едва справляются со студеной вечерней прохладой, забирающейся в щели старого ранчо. Аманда постоянно обещает, что к следующей зарплате присмотрит новый обогреватель. Адам Роудс, в отличие от нее, не обещает ничего. А Адрия просто ждет, когда сможет покинуть этот дом с его вечными сквозняками, пусть и не представляет, куда отправится. И кому она в этом «куда» будет нужна. Диковатая, необщительная, нисколько не дружелюбная – вряд ли она вынесет даже пару смен в замасленном переднике в какой-нибудь дрянной забегаловке. Только если не сломает себя, переступив через гордость, и не последует советам матери.

«Будь милой, услужливой, позволь им думать, что они – эпицентр вселенной, и тогда они здорово вознаградят тебя за одну эту мысль».

Адрия кривится, натягивая плед до самого подбородка.

Внезапно дом, погруженный во мрак, освещает свет фар. Собачий лай и звяканье цепи встречают приближающуюся машину. Роудс напрягается всем телом, поднимаясь с подушек и прислушиваясь к монотонному урчанию двигателя, которое затихает через пару секунд, а затем раздается хлопок двери. Все внутри цепенеет, Адрия замирает, нервно прикидывая, кого это принесло в поздний воскресный час. Аманда на работе, значит, это либо уставший и недовольный Адам, либо вовсе чужак.

Вслушиваясь сквозь болтовню диктора в шаги за порогом, она не шевелится, ожидая, даст ли незнакомец за дверью о себе знать.