Напоследок дюжий слесарь-сантехник еще раз пнул ногой дверь и удалился, громыхая по лестнице тяжелыми сапогами. Мы перевели дух.

– Ну вот и ладненько! – воскликнул Домовушка. – Вот и славненько! Теперича порядок будем наводить.

– Ой, а карась-то наш как там? – закричал вдруг с ужасом Жаб. – Я-то сбежал, а он же не может!..

Мы бросились к аквариуму. Карасю досталось больше, чем кому-либо из нас. Вода в аквариуме почти вся то ли расплескалась, то ли выкипела. Рыб лежал на боку, сунув рыло в свой грот, и бока его тяжело ходили. Чешуя его, обычно такая матово-перламутровая, поблескивающая, высохла и потускнела.

– Ай, кончается! – завопил Домовушка и зарыдал. – А Лады нету! Что будет!

– Воду! – крикнул я. – Живомертвую воду! В ванну его тащи, вместе с аквариумом!

– Да воды-то, воды-то и нет, всю ванну вычерпал, последнее вот это ведерко-то было!.. И в кране вода кончилась!..

Мы все как один посмотрели на пол. Большая лужа, образовавшаяся Домовушкиными стараниями, уже успела исчезнуть. Ее впитал паркет, который теперь набух и местами вспучился.

– Чайник! – заорал я. – Суй его в чайник!

– Помрет, – охал Домовушка, когда мы осторожно засовывали Рыба в чайник головой вниз, потому что воды там оставалось на донышке, – помрет, как есть помрет, горе-то!.. И вода-то в ём вареная, а рыбы в вареной воде не живут, им сырую надобно…

– В шкаф! – каркнул Ворон властно. – В шкафу он протянет до утра, а в шесть часов, когда дадут воду, мы изготовим необходимое количество субстрата и, я надеюсь, сможем избежать летального исхода…

– Ай, умен, умен, право слово, преминистр! – воскликнул Домовушка. – И как же это я про шкапчик-то запамятовал?

Он схватил чайник с торчащим из него рыбьим хвостом и огромными шагами, теряя на бегу валенки, помчался в дальнюю комнату.

– Вы что, мужики, с ума сошли? – спросил я удивленно. – Он же в шкафу еще быстрее загнется! Там же холодильник! Мы же карася просто заморозим!

– Там не холодильник! – крикнул Домовушка на бегу. – Там вовсе времястан, а не холодильник!

– Наш неуч хотел сказать «хроностазис», – невозмутимо поправил его Ворон. – Этот прибор останавливает течение времени. Подобно знаменитым холмам фей – если ты помнишь историю небезызвестного Рипа ван-Винкля, проведшего одну ночь за игрой в кегли с великанами, или не менее известного Томаса Лермонта, погостившего у королевы фей… Эффект достигается за счет жизнедеятельности особого рода частиц – хроностазионов, которые в качестве запасов на черный день аккумулируют в своих вакуолях время. В обычном пространстве деятельности хроностазионов успешно противостоят хронофаги, которых значительно больше, нежели трудолюбивых хроностазионов, и они значительно прожорливее. Поэтому время течет из прошлого в будущее. В случае, если хроностазионов больше, чем хронофагов, время замедляет свой бег, как это было в холмах фей. Если же хронофагов удалить полностью, что удалось Бабушке в этом приборе, внешне представляющем собой антикварный шкаф (стиль бидермайер), время полностью останавливается… Ты плотно закрыл дверцу шкафа? – обратился он к вернувшемуся уже в кухню Домовушке.

– Плотно, плотно, чай, известно, что от неплотного быть-случиться может!

– А что может случиться? – не смог я сдержать природного своего любопытства.

– Времяжоры! – таинственным шепотом произнес Домовушка, вытаращив маленькие глазки. – Один раз такое было, и времяжоры – те, что время жрут, гадины такие, – влезли внутрь! А там же ж времени валом, у этих… как бишь их… времястанцев в животах, а времяжоры почуяли и стали этих времястанцев – они ж меленькие, как пылиночки! – стали малюток давить, чтобы, значит, до животов их добраться и время накопленное пожрать. Да только времени было столько, что эти вре-мяжоры не справились и сами, обожравшись, передохли. Бабушка, бедная, с ног тогда сбилась, чтобы порядок какой-никакой навести! Поверишь ли, тогда, почитай, у нас в каждой комнате свое время было. У Бабушки в спальне рассвет, в Ладиной горнице закат, а в кухне и вовсе понедельник прошлой недели. Даже к соседям немножко лишнего времени выплеснулось – к этим, в пятьдесят третьей, тогда наш Жаб еще не был Жабом и так со своей бабой квасил, так квасил, шутка ли, между средой и четвергом целых пять суббот и два воскресенья выдались! Но, конечно, потом Бабушка новых времяжоров и времястанцев наловила и понемногу в порядок все привела, чтобы после понедельника сразу вторник наступал, а не пятница прошлой недели…

Лада пришла домой на рассвете, когда мы, слегка зализав собственные раны, зализывали, так сказать, раны нашей квартиры. То есть скребли стены кухни, отчищая их от копоти, и отдирали остатки обгоревших обоев. В ванну через аппарат поступала живомертвая вода, насыщенная магионами, и в этой воде плавал, постепенно приходя в себя, бедный Рыб, а мы из ванны время от времени черпали ведерко-другое как для мытья стен, так и для смачивания тряпочек, наложенных в качестве примочек на наши опаленные спины и лапы. Шерсть (у нас с Псом) и оперение (у Ворона) понемногу начали отрастать, но все же, перемазанные сажей и копотью, с просвечивающей местами голой (молодой и еще розовой) кожей, мы производили ужасное впечатление, настолько ужасное, что у Домовушки время от времени опускались лапки. Он бросал тряпку и смотрел на нас, роняя слезы в ведро с грязной водой.

От нашего вида и того разгрома в кухне, который мы не успели еще устранить, Лада пришла в ужас.

– Что случилось? – закричала она с порога. – Что вы тут натворили?

О, оскорбленная невинность! Как приятно было, цедя слова сквозь зубы и отворачиваясь, рассказывать ей о ночном происшествии: и как все мы едва не погибли, а Рыб почти погиб, а паутина у Паука сгорела, и он теперь висит под потолком на одной ниточке, подобно мерзкого вида украшению, и как мы сражались неизвестно с кем или с чем, а ее, Лады, не было дома, чтобы нас защитить…

И как сладостно для нас было наблюдать чистосердечное раскаяние Лады, когда она, упав на коленки, обливаясь слезами, целовала и меня, и Пса, и Домовушку, и даже Жаба, и когда она кинулась в ванну посмотреть, что там с Рыбом, и быстренько изменила режим приготовления воды – мы-то, темные, и не знали, что разные раны лечатся водой различной концентрации, – и Рыб оживился, задергал хвостом, замахал плавниками, и чешуя его засверкала под лучами электрической лампочки в шестьдесят ватт, как будто под лучами солнца, а Лада, по-прежнему со слезами на своих голубых глазах, позвонила на работу, сказала, что ночью в ее квартире был пожар, и отпросилась на три дня, а потом взяла в свои белые ручки тряпку и стала вместе с нами мыть грязные стены… А мы все хмурились, и отворачивались, и не прощали ее, пока она, вконец расстроившись, не попросила прощения, обещая – опять же со слезами – никогда-никогда-никогда больше так не делать…

И мы ее простили. Мы перестали дуться, а Лада – плакать, и работа пошла быстрее, и шерсть стала расти гуще, и вот уже Пес, поглядевшись в зеркало, решил что может позволить себе выйти во двор – для него бедняги, это давно стало неотложной потребностью, но опаленный, почти голый, он прежде стеснялся показаться на глаза кому-либо, кроме домашних; Лада, оставив на время мытье, побежала в магазин стройматериалов за новыми обоями; Домовушка, отмыв наконец аквариум дочиста и наполнив его свежей водой, торжественно поместил окончательно очухавшегося Рыба в его подводный грот, и на рыле Рыба засияла его прежняя рассеянная улыбочка, несмотря на то что все водяные растения в аквариуме погибли и там было пусто и голо, как на плацу перед казармой; а Паук, по-прежнему храня молчание, принялся строить себе новую паутину, по моему скромному мнению неспециалиста, куда более красивую и затейливую, чем прежняя… Домовушка же поставил на огонь кастрюлю с молочком и приготовился варить всем нам кашку.