В один из таких вечеров – в теплую ночь на Ивана Купалу – когда зрители, затаив дыхание, следили за тем, как она парит на сцене, встает на пальцы в атласных пуантах и крутит бесподобное фуэте, на одном из кресел партера она заметила статного молодого человека в форме гвардейского офицера, на вид не более тридцати лет. Высокого роста, с выразительными карими глазами, оттененными черными густыми бровями, с волнистыми волосами на голове и с аристократическими чертами лица, он невольно обращал на себя взгляды мужчин и женщин: во взглядах первых проглядывало беспокойство, у вторых же они загорались желанием. По выражению его лица ей не трудно было догадаться, что он готов сейчас же пасть к ее грациозным ножкам, заключить ее в объятия и голосом страсти сказать ей, что жил только для нее. Несколько раз их взгляды встречались, а когда офицеру показалось, что она чуть-чуть кивнула ему, на его красивом, точно выточенном, высоком лбу выступили от волнения капли пота. Неужели эта тонкая улыбка предназначена ему? Неужели это он вызвал беглое и мимолетное движение мечтательных глаз? Кровь бросилась в голову молодому офицеру. Сначала, впрочем, он этому не особо поверил, потом невольно поддался мысли о возможности такого внимания. Самолюбивое чувство укреплялось в его сердце, и, когда к концу второго акта тот же кивок был сделан в третий раз, он, чье воображение было польщено и очаровано, уже храбро отвечал на него таким же кивком и улыбкой. Но вот ею сделано последнее па, и гром аплодисментов огласили театр. Букеты, венки и корзины с цветами, футляры и ящики одни за другими показывались из оркестра, как из волшебного ларца чародея. Она принимала их, хотя и с очаровательной улыбкой, но с достоинством уже избалованной публикой любимицы, а сама все поглядывала на офицера. В тот вечер они познакомились.

Оказалось, что молодой человек, беззаветно храбрый и чуткий до щепетильности в вопросах чести и долга, принадлежал к известному грузинскому княжескому роду Дадиани, и это было более чем удивительно, ибо княжна Софья Шаховская еще с младых лет обладала уверенностью, что ее суженым станет не кто иной, как грузинский князь. Да, это была лишь детская мечта, когда она еще играла в куклы, но, порой даже такое невинное детское воображение оказывает свое воздействие на судьбу человека. Неизведанный ею пыл страсти, свежая струя юности, бешенное увлечение дохнули на нее и очаровали ее. Не минуло и года после их знакомства, как горячий князь предложил ей руку и сердце и, обвенчавшись, увез с собой в Грузию, в родовое имение в Мегрелии. Но, – увы и ах! – вышло так, что ей не удалось поладить с новоявленной свекровью: та оказалась женщиной волевой и властной, и считала выбор сына ошибочным.

– Сколько раз твердить тебе, что твоей Софико больше хлеба надо есть, – упрекала она сына на первых порах, – а то тощая она, как кляча. Ну что за жена выйдет из этой балерины? Ты, поди, весь исцарапался о ее острые коленки, бедненький…

– Мама, не надо, прошу тебя! – укоризненно произносил он.

– Боже мой, у других жены, как жены, а у нас в доме что? – позднее причитала свекровь, не переставая. – У нее ни кожи, ни рожи, одни ноги торчат, и в голове ветер свистит. Тебе не нужна такая легкомысленная финтифлюшка, сынок. Ступай к ней прямо сейчас и скажи, пускай едет обратно в свой Петербург, в свои снега, и забудет о тебе. А ты не горюй! Другую тебе сосватаю – красивую и воспитанную девушку наших кровей. Вот у Гардабхадзе две дочери, и обе на выданье…

– Что она тебе сделала, мама, что ты ее так невзлюбила? Софико – достойная девушка! И тоже княжна, к слову сказать.

– Княжна-то, княжна, да вот только знаю я, что замучает она тебя, сынок, жизни не даст! Женщина по натуре своей или раба, или деспот, смотря с кем столкнет ее судьба – с палачом или с жертвой. Эта балерина очень быстро тебя раскусила, поняла твою слабую струну и уже играет тобой, как игрушкой. А ты, наивная, добрая душа, слишком беспомощен перед ней, терпеливо сносишь ее господство и безропотно исполняешь ее прихоти, ожидая ласки, как награду за свое рабство. Боже, что это она с тобой сделала? Где твоя гордость, сынок? Где мужское достоинство?

– Я люблю ее, мама, и не позволю обижать! Сам вправе решать, как жить! – вспыхивал он. – А ты, ты ничего не понимаешь…

– Где уж мне понять, из ума старуха выжила… Вай-ме, господи, что мне делать? Не нужна я больше сыну! Принесло же эту чертову танцорку на нашу голову. Не переживу я этого – это же стыд и срам на весь наш род! Хорошо, что твой бедный отец, царство ему небесное, не видит все это…

К счастью, молодым повезло: вскорости они перебрались в Тифлис по делам службы. Князю, при некотором содействии родственников, не стоило большого труда попасть в число людей, отличаемых Кавказским Наместником графом Воронцовым, благо, помимо древнего княжеского имени, обладал он и природным умом, и смекалкой. А молодая супруга его, Софья Шаховская-Дадиани, избалованная в Петербурге светскими удовольствиями и ролью, играемой ею в театральном обществе, окруженная там толпой раболепных поклонников и немых обожателей, оказавшись на чужбине, осталась верна долгу жены. Не минуло и года, как она подарила супругу единственного наследника, назвав его Вахтангом, и всецело посвятила свою жизнь его воспитанию, находя, однако же, время для блистательных вечеров, балов и приемов у графини Воронцовой. Сына с едва пробивающимся на верхней губе пушком отправили в Императора Александра II кадетский корпус в Петербурге: князь искренне верил, что только дисциплина и военная выправка смогут сделать из него достойного и благородного человека. С божьей помощью все так и вышло: Вахтанг своими талантами быстро дослужился до чинов – сам великий князь привязал ему Георгиевский крест в петлицу и Анну на шею повесил – и состоит он нынче на особой службе Его Императорского Величества. Ну а князем ее благоверным овладел сердечный недуг. С каждым днем он гас все более и более и, наконец, погас, как огонь в лампаде, переставший питать поддерживающий его елей, оставив супруге по завещанию все свое состояние, что, в соединении с ее приданым, и составило то богатство, которое считалось далеко не последним в Тифлисе…

Неожиданное появление в зале прислуги отвлекло княгиню от воспоминаний: ей доложили о прибытии нового гостя. «Пора, давно пора! – подумала она, – хотя мало ли что могло помешать!»

Быстро встав с кушетки, Софья Дмитриевна, цыкнула на тапера, и тот замолчал, боязливо оглянувшись по сторонам, приблизилась к высокому зеркалу венецианской работы, высотой чуть ли не в два аршина, выпрямила спину, привела в порядок волосы, попудрилась и положила на щеки немного румян. Глядя на свои обнаженные плечи и руки, княгиня подумала, что, несмотря на годы, она все еще хороша. Холодно подняв голову, она плотоядно усмехнулась, а затем, полная надежд, стремительно вышла в парадную.

– Батюшки, вы ли это, Илья Ефимыч? – молвила она, театрально всплеснув руками, чтобы показать, как приятно удивлена оному визиту. И изобразила на лице одно из тех выражений глубокой задумчивости, какие всегда имели успех.

Он склонился и припал долгим почтительным поцелуем к ее протянутым пальчикам с накрашенными ногтями. Принимая букет цветов, она сделала ему грациозный книксен:

– Ну наконец-то-с! Радость-то какая! Вы теперь важная персона. Тут, в Тифлисе, у нас только и разговоров, что о ваших успехах. Что же вы робеете, как влюбленный мальчик? Ну проходите же, Илья Ефимыч, милости просим от всего сердца! Чувствуйте себя как дома! Нечего на пороге стоять, прошу, прошу! Осторожней, ступенечки, сюда… сюда… – и, суетливо повернувшись по направлению к зале, громко воскликнула:

– Господа дорогие! Прошу внимания! Вы только поглядите, кто к нам пожаловал! Сам Репин! Да-да, тот самый Репин Илья Ефимыч!

В бархатном малахитовом платье, сверкавшем сине-зеленым блеском, который пленяет художников и эстетов, и отделанном по последней моде так, что могло бы выдержать какую угодно женскую критику, Софья Дмитриевна держалась прямо, как стрела, и во всей ее осанке виднелась гордость древнего рода Рюриковичей. У художника взгляд цепкий и быстрый, нежный и мечтательный, оценивающий и глубокий, – он проникает в самую суть предмета или явления, даже самого тривиального. Он видит прекрасное. Да и уродливое он тоже видит, без этого не обойтись. Так, сквозь кисею покрывала, спускавшегося на лоб княгини, Илья Ефимович разглядел множество светлых нитей в волнистых темных волосах, а на лице ее, сквозь толстый слой крема пробивались наружу признаки неизбежного увядания: это были и едва заметные бороздки под веками после дурно проведенной ночи, и дряблые складочки на шее, искусно спрятанные под широкую бархатку медальона, и надменные морщины вокруг большого рта. Все указывало на то, что женский век Софьи Дмитриевны подходит к концу. Он замешкался на мгновение: хозяйка дома подметила это и слабый румянец покрыл ее бледные щеки. Каждое утро, едва проснувшись, она становилась перед зеркалом и с отвращением взирала на свое усталое, бескровное лицо: ах, как же сильно ей хотелось, чтобы это лицо было таким же восхитительным для нее, каким оно было для публики вперемешку с кремами, помадой и тушью…