Кабинет был выдержан в классическом английском стиле – темные деревянные панели по стенам, высокие напольные часы, огромный дубовый стол с полудюжиной таких же стульев вокруг него. Не самых удобных, конечно, все-таки и русские, и немцы, и французы делают мебель получше, но что есть в старой доброй Англии, то есть.
Через минуту бармен принес кувшин пива – оно оказалось неплохим – и тарелку с хлебом и сыром, после чего сказал:
– Я наведаюсь через час и принесу еще пива и закуски. Или вы хотите уже сейчас?
– Давай сейчас.
Еще через минуту у нас на столе стоял еще один кувшин пива и еще одна тарелка с хлебом и на сей раз ростбифом, после чего бармен вышел, прикрыв за собой тяжелую дубовую дверь. Я запер ее на засов, после чего посмотрел на МакКриди и спросил его:
– Я правильно понял, что именно ты являешься причиной того, что все мои планы пошли прахом?
– А с чего вы это взяли? – спросил тот наглым тоном. – Я служил вам верой и правдой, а вы меня бросили на растерзание прусским жандармам.
– Тогда объясни мне, каким образом ты сумел так быстро выйти из их тюрьмы. И, кстати, что ты делаешь здесь?
– Насчет последнего все очень просто – вы же сами мне сказали, что, если мы разлучимся по той или иной причине, мне нужно приехать по адресу на Фладьер-стрит и попросить кого-нибудь из людей Дженкинсона, упомянув, что я работаю на вас.
Все это вполне могло быть, и я бы, может, и поверил бы этому пройдохе, если бы не вспомнил выражение его лица, когда он увидел меня. И потому я лишь усмехнулся:
– Понятно. Значит, ты приехал, чтобы втереться в доверие, пользуясь моим именем.
– С чего вы это взяли?
– А вот с чего. Ко мне ты попал, когда ты якобы бежал из башни-тюрьмы в Ревеле. Заметь, ты один, больше никому не удалось бежать.
– Положим, – нагло усмехнулся проклятый ирландец.
– Потом кто-то, судя по всему, доложил русским о наших планах – и о наших людях на мызе в Ревеле. И нам еле-еле удалось бежать.
– Это тоже лишь ваши умозаключения.
– В Мемеле нас неожиданно стала искать полиция. Кто-то сообщил им о нас.
– Скорее всего, это произошло из-за того, что какой-то лейтенант с английского корабля обозвал О‘Нила «Керриман». И после этого люди с корабля устроили такое, что пруссаки не могли не вмешаться.
– Допустим. Но вот потом в Кёнигсберге кое-кому стало известно про наши планы, пусть и не обо всех.
– Меня там уже не было.
– Но ты мог услышать и дать знать пруссакам. Ну или русским. А вот после этого все, что мы делали, увенчивалось успехом. Да и… – я вдруг остановился, настолько меня потрясла новая мысль. – Не ты ли был там, в Петербурге, когда я… встречался с Беннигсеном?
– Дорогой мой виконт, – вдруг тон моего визави стал намного более развязным. – Может, и нет, а может, и да. Ну и что из этого?
– То есть как это «ну и что»? – Я даже поперхнулся от такой наглости.
– Положим, вы сдадите меня вашему Дженкинсону и обвините меня в пособничестве русским. Но в таком случае многим сразу станет ясно, что вы пригрели на груди змею, и ваша карьера в Форин-офис на этом и закончится. Кроме того, моя якобы измена так до конца и не доказана, так что и вас самого начнут подозревать. И вам прямая дорога на плаху, а то и в петлю, если король Георг сочтет ваше предательство достаточно мерзким. А он может так решить, вы это прекрасно знаете.
Я внимательно обдумал сказанное и понял, что проклятый ирландец во многом прав – в том числе и то, что Дженкинсон, после того разговора, вполне может поверить МакКриди, или как там его на самом деле, а не мне. Более того, если он пойдет на прием к его величеству, то вполне возможно, что и в этом случае мне придется очень скверно. И я лишь уныло кивнул.
– И что же ты от меня хочешь?
– Послезавтра я возвращаюсь во Францию. Если вы отправитесь со мной, я познакомлю вас с одним человеком. Мне поручено передать, что в случае, если вы с ним договоритесь, вам помогут добраться до Североамериканских Соединенных Штатов. И если они бы вас, возможно, выдали, когда Адамс был президентом, то теперь, при Джефферсоне, такого не случится.
– И ваш человек может это сделать.
– Эти люди слов на ветер не бросают.
– Один только вопрос. Этот человек – из тех «пятнистых»?
– Без комментариев, мой дорогой виконт.
31 июля 1801 года. Североамериканские Соединенные Штаты. Нью-Йорк. Джулиан Керриган, нашедший то, чего не искал
– Простите, – сказал я с непомерным удивлением, когда внезапно вынырнувший из темноты великан подпел мне. – Откуда вы знаете эту песню?
Ее нередко напевала моя любимая Ольга, когда дежурила в помещении, служившем ей лазаретом. Я ее еще спросил, что это за песня, и она мне разъяснила, что она написана во время Великой войны, и поет ее солдат, находящийся вдали от любимой семьи и тоскующий по жене и детям. Она перевела мне ее слова, как могла, конечно – я, однако, так и не понял, что такое провода, зачем и для чего они нужны, но расспрашивать Ольгу не стал. Но песня запала мне в душу, и, хоть слов я и не знаю, пою, как могу, мелодию – Господь наделил меня неплохим музыкальным слухом и довольно-таки приличным голосом.
– У нас все ее знали, – ответил мне гигант по-русски и криво усмехнулся. – Меня, кстати, зовут Иван, а по-английски Джон.
Я давно уже не имел возможности говорить по-русски, но сумел-таки произнести:
– А меня Джулиан. Только я говорю по-русски плохо. Можно, мы продолжим разговор по-английски?
– Конечно, – ответил тот с акцентом коренного обитателя Лонг-Айленда. Примерно так же разговаривали некоторые мои товарищи по несчастью, которых, как и меня, силой заставили служить во флоте проклятого британского величества. Один был из графства Нассау на Лонг-Айленде, другой из более восточного Саффолка.
– Вы… тоже из будущего?
– Из него самого, – тяжело вздохнул Иван. – А вы?
– Да нет, я здешний, из Южной Каролины. Но мне знаком кое-кто из ваших.
– Понятно, – снова вздохнул Иван. – Вы давно в Нью-Йорке?
– Только что прибыл. Ищу ночлег – одно место, где я надеялся переночевать, оказалось забито под завязку, а другое и вовсе закрылось.
– Пойдем ко мне. Заодно я вас накормлю, – усмехнулся тот.
Утром двадцать девятого июля я покинул Бостон и поспешил в Нью-Йорк на почтовом клипере. Обычно эти корабли добирались до порта на Южной улице за двое суток, но мне не повезло с ветром, и пришвартовались мы только тогда, когда уже начало темнеть. А попробуй, найди ночлег в такое позднее время, особенно если знаешь только ту часть города, где резвятся матросы – остальным там лучше вообще не появляться, особенно вечером. Так что рассказанное мною Ивану – чистая правда.
Ему принадлежал неплохой особняк на севере города, на углу Джудит-стрит и Стайвесант-стрит[10]. Слуга забрал мою верхнюю одежду и принес мне тапочки, и мы зашли внутрь, в столовую, где на стенах висели портреты мужчины средних лет, полной женщины, чем-то похожей на ухоженную свинку, и двух красивых детей.
– Моя семья, – заметив, куда я смотрю, с грустью в голосе сказал Иван. – Тесть, супруга, детки.
– А где они?
– Желтая лихорадка.
Все тот же слуга принес весьма неплохого пива, и Иван ничего больше не сказал, а я не настаивал. Вскоре последовал очень хороший ужин. И только когда тарелки были убраны, а на столе появились кофейник и графин с бренди, Иван спросил меня:
– Так, расскажите, кто вы и откуда знаете эту песню?
Сам не знаю, почему, но я не стал почти ничего от него утаивать. Выслушав меня, Иван усмехнулся и покачал головой:
– Вот, значит, как. Интересно, из какого года прибыли ваши знакомые из будущего в Петербурге.
– Мисс Ольга что-то говорила про третье тысячелетие, но я точно сказать не могу.
– Нет, я пораньше, из семидесятых годов двадцатого века. Ладно, рассказывай, зачем ты прибыл в Нью-Йорк из Петербурга. Ведь не для того, чтобы полюбоваться этой дырой.
