А потом вдруг делаю то, что мне несвойственно. Совсем. Я на цыпочках возвращаюсь к двери и одним ухом припадаю к щелочке, которую оставил, не закрыв до конца створку.

Мне стыдно, что я подслушиваю, но какое-то странное, болезненное любопытство вынуждает меня переступить этот стыд.

Лев Сергеевич, судя по звуку шагов, подходит к стулу, на который он положил портфель. Этот портфель наш гость принес с собой. Щёлкает замок. Потом я слышу шелест бумаги и голос нашего гостя.

— После смерти Юзефа наш товарищ вроде как во главе ОГПУ. Но на самом деле, состояние здоровья оставляет желать лучшего. Второй… По сути, он заправляет большей частью дел. И дела эти, прямо скажем, не лучшие. Грызня… Сильная грызня, Сережа. Власть, знаешь ли, никого не делает чище. И неважно, каких политических убеждений придерживаются игроки. Совсем неважно. Но разговор не о том. Товарищ Степинский собрал кое-какие бумаги. Получил часть от Юзефа, прямо перед его смертью. Юзеф всегда знал, что и как обстоит на самом деле. Но для него важнее была общая цель, начатая революцией. Тем не менее, некоторые серьёзные бумаги он приберег. Передал их товарищу Степинскому. И как ты понимаешь, эти бумаги крайне важно прибрать до нужного времени. Надежно прибрать. Оставлять их в Союзе нельзя. Но придет момент, когда они потребуются. Им предстоит сыграть решающую роль. Таково мнение товарища Степинского. На, Сергей. Посмотри. Он сказал, ты можешь посмотреть. Чтоб понимать, насколько все важно. Тебе он доверяет безгранично.

В комнате становится тихо. Буквально на пару минут. Я слышу только шелест бумаги. А потом тяжелый вздох. Это папа вздыхает. Даже, наверное, не вздыхает, а как-то нервно втягивает носом воздух.

— Черт…– Голос отца снова звучит взволновано. — Это то, что я думаю?

— Нет, Сергей. Это опаснее, чем ты думаешь. И…– Лев Сергеевич замолкает.

Буквально на минуту. Но это очень тяжелая минута. Я буквально ощущаю, как воздух в комнате сгущается и становится плотным. Настолько плотным, что его можно резать ножом. А я ведь даже не нахожусь там. Я стою в коридоре.

— В общем, здесь сведения, которые могут сто́ить головы многим. Включая твоего старого друга детства. Ты понимаешь, о ком я. — Говорит, наконец, Лев Сергеевич. Потом голос его становится тише и он что-то быстро шепчет отцу.

— Вот черт…

Отец почти никогда не выражается бранными словами, но сейчас это уже произошло дважды. Я отстраняюсь и с удивлением гляжу на дверь. Будто она может мне объяснить, что происходит. Потом снова припадаю к шелочке.

— Да. — Говорит Лев Сергеевич уже нормально, — Первые, которые помечены красным, они о службе Сыщика в 1919 году в мусаватистской контрразведке в Азербайджане. Сам понимаешь, такой факт можно квалифицировать как измену Родине в форме шпионажа. Здесь, в этих бумагах, есть подтверждение, что, находясь в Баку, он завязал тайные связи с иностранными разведками не по распоряжению Микояна. Уже работая в Грузии, он установил связь, естественно тайную, с охранкой грузинского меньшевистского правительства, которое можно считать филиалом английской разведки. И мы говорим лишь об одном человеке сейчас. А здесь…

Я слышу звук, будто Лев Сергеевич трясет бумагами.

— Здесь не только про него. Здесь про многих. Смотри. Вот помечены синим, это о твоем друге детства. Зеленым — ещё один товарищ из этой же кагорты… И все они сейчас медленно, но верно ползут наверх.

— Насчёт Сыщика не знаю, Лев… Ты представляешь себе, что такое разведка? Это не когда люди поднимают ворот и тайно проникают в какую-то комнату, чтобы «снять» секретные документы. Ну, право слово, не в театре ведь. Разведка — это общение. Это встречи и общение с людьми. Те люди, для которых ты комплементарен, оказываются явно или неявно тобой завербованы. Соответственно, это либо агенты влияния, либо идейные агенты, либо агенты, работающие за деньги. Если ты профессиональный разведчик, ты общаешься со всеми, у тебя гигантские связи. Сыщик в разведке был много лет. Где он встречался, когда, с кем? Это абсолютно наивно — считать, что человек, работавший в разведке, не был связан с разведкой мусаветов.

— Согласен. Но работа в органе, который подчиняется приказам иностранных спецслужб, тожественна работе на другие государства. Ты же понимаешь, все зависит от того, как подать. — Лев Сергеевич не убеждает папу. Он говорит все это как данность.

— А здесь… — Голос отца снова становится напряжённым. — Подожди…Это же…Быть не может!

— Да. Та часть «Завещания», которую так и не огласили в мае 1924 на съезде ЦК РКП(б). Вот ее я не читал сам. И тебе не советую. Скажу лишь, официальная версия, будто товарищ Ленин не предложил определённой кандидатуры на замену сам знаешь кому…она неверна. Вернее…пожалуй, это даже ложь. Еще тут есть документы касательно смерти Фрунзе… В общем, даже с первого взгляда, надеюсь, Сережа, ты понимаешь, как важно спрятать эти документы…

— Реутов…Реутов…

Голос Бернеса внезапно резанул мой слух, хотя он говорил тихим шёпотом. Уж Эмма Самуиловна и то в данную минуту гораздо громче высказывалась в лицо Подкидышу, который сидел, втянув голову в плечи и совершенно не споря со старухой. Но ее голос для меня почему-то звучал просто фоном. Мы все давно поняли, когда старуху несет, надо просто перетерпеть. Даже Ванька теперь ни слова не говорит Эмме Самуиловне в ответ.

А вообще… Все детдомовцы после принятия в комсомол и переезда в большой дом немного изменились. Неуловимо. Я, наверное, не смог бы сказать, в чем конкретно, однако, эти перемены чувствовались, как привкус специй в еде.

В данный момент мы находились на уроке словесности своим старым составом бывших беспризорников. Сегодня почему-то Эмма Самуиловна забрала нас прямо с утра.

Я тоже находился. Физически. А на самом деле уже почти час гонял в голове очередной сон. Прокручивал его с самого начала до конца. Конец — это слова берлинского гостя, насколько важны документы. И все. Сон оборвался на самом интересном месте. Потому что явился отвратительно довольный Шипко, который радостным тоном сообщил, что выходной это тебе не на всю жизнь, а, значит, надо вставать и топать на пробежку. Он, мне кажется, с особым удовольствием собирал своих подопечных утром при том, что получекисты, с которыми мы жили в комнатах, в этом ежедневном торжестве здорового духа не участвовали.

И вот теперь меня мучал вопрос. Что, блин, за документы? Нет, каждая фраза отпечаталась в моей башке чётко. Даже удивительно. Я, сидя в классе, реально смог воспроизвести весь сон заново. Хотя сейчас бодрствовал. Но смысла этих фраз не понимаю. Какая-то муть голубая, честное слово.

Я повернул голову и посмотрел на Бернеса, сидящего рядом со мной за учебным столом. Он ведь не просто так меня теребил.

— Ты чего такой странный? Со вчерашнего вечера. Как тебя этот нкведешник привёз, ходишь молча. Видел в окно, когда ты шёл к дому. Видок был, краше в гроб кладут. Смотришь куда-то в одну точку. — Марк говорил, едва шевеля губами, чтоб не дай бог Эмма Самуиловна не заметила и не услышала. — Я вчера вечером забегал к тебе, так твои парни сказали, мол, вырубился рано. Едва вернулся из города, сразу и улёгся.

— Да так…– Я пожал плечами. — Прогулка выдалась особо насыщенная.

Хотя на самом деле, ни хрена, конечно, не «да так». Вообще-то, я еще разговор с Клячиным не переварил нормально. А разговорчик у нас вышел, просто закачаешься. По большому счету, всю дорогу до самой школы я слушал, какая товарищ старший майор госбезопасности удивительная сволочь. Ну, и само собой, Клячин, наконец, сказал вслух, мол, да, он знает точно, кто я такой. Правда, эту часть повествования чекист подал очень обтекаемо.

Типа, начал подозревать, что дело пахнет писюнами, еще по дороге в детский дом. Странно товарищу Клячину стало, почему именно его Бекетов отправил за каким-то левым, совершенно на хрен никому не нужным пацаном. И зачем вообще Бекетов постарался внести в списки этого левого пацана.