Родители давным-давно были в разводе, и папа много лет жил отдельно от нас, один, но очень часто, по первому зову приходил, выполнял мамины поручения, и мне помогал всегда и во всём, безотказно. Безотказность. Вот, я нашла самое лучшее слово, которое характеризовало моего отца. Терпение, закрытость, сдержанность и безотказность.

Когда мы ещё жили все вместе, больше всего на свете папа любил сидеть уединённо в своём кресле на кухне и читать детективные романы. Крепкий растворимый кофе в большой кружке, початая пачка сигарет на подоконнике, и – часами, запоем – Кристи, Чейз, Стаут, Акунин, Маринина. Когда я входила на кухню за чем-нибудь, папа поднимал голову от книги, рассеянно-вопросительно взглядывал на меня поверх очков с маленькими прямоугольными стёклами без оправы и, убедившись, что от него ничего не требуется, снова углублялся в чтение.       Любовь к книгам, чтению у меня именно от папы. Он сам научил меня читать, когда мне было чуть больше четырех. И потом постоянно покупал мне книжки. И в детскую библиотеку за порцией новых книг мы ходили вместе с папой. Мама с насмешливым презрением относилась к этой нашей общей страсти и частенько обзывала папу «читакой» и «сраным книголюбом». Ей хотелось, чтоб мы разделяли её увлечённость спортом: аэробика, коньки, лыжи. И я, в общем-то, разделяла, хоть и немного через силу. Папа – нет, может быть, только немного в молодости. И тем не менее, он безропотно таскал на себе наши лыжи и коньки, когда мы выбирались на активный отдых все вместе.

Родители часто ссорились. Когда я была совсем маленькая, я, конечно, не понимала причин их размолвок. Просто ужасно пугалась, когда они начинали кричать друг на друга: в эти минуты мне казалось, что происходит какая-то катастрофа, которая сейчас погубит всех нас. Однажды во время ссоры папа в сердцах схватил мой маленький детский стульчик, расписанный под хохлому, и швырнул его об пол так, что одна ножка хрустнула и сломалась. На следующий день, вечером после работы папа сидел и делал «операцию» покалеченному стульчику, вооружившись инструментами, кусками марли и тюбиком столярного клея. И потом ещё много-много лет этот прооперированный, заклеенный детский стульчик служил мне верой и правдой, однако, постоянно напоминая трещиной на ножке о той давней родительской ссоре.

Став постарше, я начала понимать, что мама ревнует папу к каким-то чужим тётям, которых она называла не иначе, как «бляди», и которые были повсюду: среди папиных коллег, среди соседей по дому, даже среди пассажиров автобуса и электрички. Кроме того, она была недовольна его «безынициативностью», его скрытностью, и ещё, наверное, много чем.

Ссоры всегда начинала мама. Папа долго отмалчивался, потом начинал тихо огрызаться и, в конце концов, взрывался и тоже переходил на крик, хлопал дверью и уходил курить на балкон. И каждый раз мне казалось, что это катастрофа, стихийное бедствие, вроде землетрясения или снежной лавины, и мы все сейчас погибнем.

Самые счастливые воспоминания моего детства – это не о каких-то подарках или поездках, или детских праздниках. Это о тех минутах, когда утром в воскресенье просыпаешься в своей комнате, под тёплым одеялом из верблюжьей шерсти, которое слегка колется через пододеяльник, и ещё сквозь ласковую дремоту слышишь негромкие голоса: папа с мамой на кухне спокойно разговаривают о чём-то и даже смеются, и тихонько позвякивают чайные ложечки в чашках. И ты лежишь в блаженной полудрёме, и даже не хочется открывать глаза, а хочется, чтоб эти минуты длились ещё долго-долго-долго…

***

В самый разгар лета, в июле мне почему-то приснился снег. В своём сне я поднималась по улице к папиному дому, зимой, в синих сумерках то ли раннего вечера, то ли утра, и свежевыпавший, глубокий, холодный, голубой снег сухо скрипел под ногами. Скрип-скрип, скрип-скрип, – идти не очень легко, хоть снег уже немного и утоптали, но он всё ещё рыхлый, и я чувствую, как ноги вязнут в нём, проваливаются, и каждый шаг требует усилий. Я иду по этому снегу, в сумерках, и на сердце почему-то такая тоска и безысходность, словно я потеряла что-то очень-очень ценное и важное, и знаю, что никогда уже не найду.

Я просыпаюсь, за окнами – сияющее летнее утро, зелёные ветки вязов качаются от лёгкого ветерка, радостно свистят где-то высоко-высоко в небе стрижи. Но я ещё во власти своего синего, холодного, сумеречно-снежного сна и этой призрачной безнадёжной тоски…. Утром, за завтраком, мы с Владом всегда пересказываем друг другу свои сны, – мы оба запоминаем их в деталях. Но тогда Влад был в командировке в Китае, и мой странный зимний сон в летнюю ночь остался нерассказанным и неразгаданным. Тогда.

День рождения никогда не был для меня каким-то развесёлым праздником, хотя родители всегда старались сделать этот день особенным для меня, и им это удавалось как нельзя лучше. Получался действительно торжественный день, наполненный теплом, светом, добрыми словами, улыбками, и главное – ощущением того, что я любима, важна, значима, и что я – уникальный человечек, и похожего просто нет на всём белом свете. Конечно, папа с мамой никогда не ссорились в мой день рождения. Каждый год мама напоминала мне, что я появилась на свет не ночью, как большинство детей, а среди бела дня, в первом часу пополудни. Ночью была сильная метель, а утром снег перестал, ветер стих, выглянуло яркое февральское солнце, и, видимо, я решила, что это вполне подходящие условия, чтоб явить себя миру.

Каждый мой день рождения, провожая меня утром в школу, мама говорила: «Ты ещё не родилась, поэтому не поздравляю». И вот уже вернувшись со школы, после обеда я принимала поздравления. Всегда был большой торт со свечками. Цветы. Красивые открытки с поздравлениями – от родителей, от тёти и дедушки из Севастополя, от двоюродных сестёр, от подружек. Подарки. Гости.

Это был особенный день, и всё-таки был в нём какой-то едва уловимый привкус грусти. Но по-настоящему печальным он стал после той, тридцать девятой моей зимы, потому что тогда, в феврале, буквально за пару дней до своего дня рождения я узнала, что у папы рак в последней стадии, и что папа уходит от меня, от нас, из этого мира.

Папа позвонил мне поздно вечером и попросил: «Пожалуйста, забеги ко мне завтра, принеси молока». Потом добавил: «И знаешь, что… Открой дверь своим ключом, ладно?» От этих его слов я похолодела. Папа неважно себя чувствовал последние пару месяцев, как вернулся из своего родного Севастополя, куда летал навестить сестру. Его беспокоил желудок, он плохо ел, сильно похудел, и всё ходил по врачам, пытаясь выяснить, что с ним. Пил какие-то таблетки. Я знала об этом, но мне и в голову не приходило, что всё может быть настолько серьёзно.

На следующее утро, перед работой, когда ещё не рассвело, я побежала к папе. Побежать, конечно, не получилось: всю ночь была метель, и к утру насыпало довольно много снега, так что пришлось идти по свежим сугробам. Первые прохожие уже протоптали узкие тропинки, но снег на них был ещё довольно рыхлым, и идти было нелегко. Я шла в синих сумерках февральского утра, слушая, как снег сухо скрипит под ногами, постоянно прокручивая в голове папины слова «Открой дверь своим ключом», от которых сердце снова холодело в груди. И вдруг в какой-то момент осознала, что я уже видела всё это, всю эту «картинку», – видела, и ощущала, и чувствовала. Тогда, летом, во сне. Но как, как уже тогда я могла всё это знать?

Папа лежал на диване, натянув одеяло до подбородка. Седая щетина на бледных, восковых каких-то щеках, синеватые губы. Он сделал усилие, чтобы улыбнуться. Но не получилось. И у меня всё упало внутри. Почему, почему, почему он не говорил, насколько сильно ему плохо! И почему я сама этого не замечала? Занималась своими делами, своими какими-то мелкими заботами, работала, развлекалась… И не увидела, пропустила, прозевала самое страшное.