Да, мы более десяти лет уже не жили вместе, но я очень часто приходила к ней, особенно в последние годы, после папиной смерти. И я ни разу не нарушила обещания и не сказала неправду. Но теперь я солгала. И не сделаю то, что пообещала. Перед тем, как уйти, я наклоняюсь к маме, сидящей на краешке кровати (она уже переоделась и попила свой любимый персиковый сок из коробочки), и обнимаю её. Обнимаю впервые за те десять лет, что ушла от неё, ушла из своего дома. Меня поражает то, какая она маленькая и худенькая, и какая у неё прохладная кожа, а руки, которые касаются моей спины, и вовсе холодные, – я чувствую это даже через шерстяное платье. И потом я сбегаю. Такси, автовокзал, большой рейсовый автобус. От популярных песен, которые крутит водитель на протяжении всего пути, голова начинает плохо соображать. А может, это просто от усталости. Я безумно устала за последние несколько дней. Устала от тревоги и страха, что мама в последний момент заартачится, передумает ехать «в больницу», как мы с ней договорились. Она очень любила «передумать» и «отложить на другой раз», но сейчас я понимала, что другого раза не будет, это последний шанс. И у меня получилось. Я снова представляю её, лежащую на боку на своей новой кроватке и глядящую мне вслед, и чувствую, как сдавливает грудь и начинает щипать в носу. Надо дать волю слезам, станет легче. И я плачу. Плачу долго, беззвучно, слёзы бегут и бегут по щекам без остановки, солёные, тяжелые, я вытираю их с подбородка салфетками. Потом звоню двоюродной сестре.
Моя двоюродная сестра была очень близка с моей мамой до того, как я появилась на свет. Они были как подружки. Танина мать постоянно устраивала свою личную жизнь, и Таня подростком была предоставлена сама себе, а моя мама жалела её и частенько звала с собой – то в кино, то на пляж, то на каток. Они обе любили вспоминать, как однажды даже катались на коньках по льду залива, прямо вокруг сидящих над своими прорубями рыбаков. В их воспоминаниях всегда звучали нотки ностальгии, для них обеих то было самое лучшее время. Потом мама встретила моего папу и родила меня. А Таня вскоре после окончания школы, никуда не поступив, вышла замуж за бывшего любовника своей матери, на двадцать с лишним лет старше, с судимостью в паспорте и с рядом металлических зубов во рту. Мама осуждала этот брак, но у неё сохранилось прежнее тёплое отношение к своей племяннице, и нередко она, забывшись, обращалась ко мне «Таня». К этому имени она привыкла гораздо раньше, чем к моему.
Таня с напряжённым молчанием выслушивает мой рассказ. Потом вздыхает тяжело и говорит: «Посмотрим, может быть, она там привыкнет». А потом мы ещё какое-то время разговариваем, и она вдруг почему-то вспоминает и рассказывает мне один случай многолетней давности. Тогда мы все жили в одном доме: наша квартира – на четвёртом этаже, маминой сестры – на третьем, прямо под нами. Мне тогда было, наверное, два месяца, может, чуть больше, мама сидела в декрете. В тот день Таня, её мать и отчим все были дома, и в какой-то момент обратили внимание на непрекращающийся громкий плач, доносившийся сверху. Это я орала, понятное дело. Десять, пятнадцать минут, двадцать…. Таниного отчима отправили наверх позвонить в дверь и выяснить, что происходит. Он поднялся, звонил и стучал, но никто не отзывался. А я продолжала надрываться, захлёбываясь от плача. Полчаса. В конце концов, их терпение лопнуло, и мужчина решил подняться на наш балкон со своего: тогда балконы соединялись пожарными люками, и при желании можно было легко забраться к соседям. Он вкарабкался по железной лестнице, пролез в люк и, выйдя на наш балкон, заглянул через оконное стекло в комнату. Я заходилась плачем в своей кроватке. А мама – она была дома – сидела перед своим трюмо, уставившись в зеркало, и медленно расчёсывала свои роскошные, длинные каштановые волосы.
Таня рассказывает мне эту историю, и я вдруг так ясно и отчётливо вижу эту картинку, словно бы я помнила её сама. Словно это я поднялась на мамин балкон через пожарный люк и украдкой заглянула в окно.
Мои слёзы давно высохли. Автобус подъезжает к Владивостоку, я совсем скоро буду дома. А мама – не дома. Она очень далеко от дома, в другом городе, в казённом заведении. От этого у меня тяжеленный булыжник на душе. Но зато она под присмотром, зато она будет теперь среди людей, как она и хотела. Ей всегда будет с кем поговорить. И вкусная еда пять раз в день, и не нужно идти в магазин, или ждать, пока я приду и принесу эти кульки из супермаркета. От этого мне должно быть спокойно, но пока не спокойно. Пока просто тяжело. Потому что она ждала меня сегодня вечером. Она будет ждать меня завтра. Может быть, будет выходить из корпуса во двор и сидеть на скамеечке, вглядываясь слабыми глазами, не идёт ли кто от ворот. А я не приду. Ни завтра, ни послезавтра.
Я снова вспоминаю. Когда мне было лет пять, в один прекрасный день, вернее, в один ужасный вечер родители не забрали меня из детского сада. Вот просто взяли и не пришли за мной. Скорее всего, они поругались, может быть, даже папа ушел из дома, к другу или ещё куда. А мама в таком настроении за мной не пошла. И в сад никто из них, похоже, не позвонил и не предупредил дежурного воспитателя, что я остаюсь сегодня с ночёвкой. Все вот эти догадки по поводу их размолвки и несделанного телефонного звонка – это уже результат моих сегодняшних размышлений. В тот вечер, ставший для меня самым грустным вечером моего детсадовского детства, я ни о чём не думала. Я просто ждала.
Родители моих одногруппников приходили, забирали их одного за другим, как обычно, каждый вечер после ужина… Вот уже забрали последних. А моих родителей всё не было. Ни мамы, ни папы. За большими окнами группы уже совсем стемнело. Кажется, была осень, октябрь. Я очень хорошо помню свои чувства в тот вечер. Но их так непросто определить, описать. Это мучительное, тревожное ожидание вперемешку со страхом (мыслей, что с ними что-то случилось, ещё нет, но страх есть), отчаянием и острой, до боли острой надеждой, что вот-вот в следующую минуту кто-то придёт – мама или папа, – и заберёт. Но их всё нет и нет.
Из других групп к нам приводят ещё несколько детей, которые в садике «на пятидневке», то есть, они ночуют здесь с понедельника по пятницу. Воспитательница усаживает нас в кружок и читает нам сказку. А из кухни доносится невероятный аромат: там пекут пирожки с повидлом для второго ужина. Днём нам никогда не давали пирожков с повидлом! В группу приносят целое блюдо этих умопомрачительно пахнущих пирожков и большой чайник с чаем. И надо сказать, это очень отвлекает от тревожного ожидания! Пока мы чаёвничаем, дежурная нянечка ставит несколько раскладушек и стелет постели. И для меня тоже: вон она вытаскивает мои подушку и одеяло из розового мешка с моими, вышитыми мулине, инициалами. Но я все ещё не верю, что останусь в садике на ночь. Такого не может быть, потому что такого никогда не было! Воспитательница дочитывает нам сказку и велит раздеваться и ложиться. Конечно, я послушно раздеваюсь и ложусь, но всё время посматриваю на дверь: ну, должны ведь они за мной прийти! Они всегда, всегда приходили. Я долго не могу уснуть. Я напряжённо жду.
В какой-то момент я слышу, как хлопает внизу тяжёлая входная дверь, слышу стук каблуков по лестнице и в коридоре, и моё сердце сжимается и радостно подпрыгивает, когда дверь группы открывается и в дверном проёме вырисовывается силуэт женщины в повязанной поверх высокой причёски косынке. Это мама! Это её прическа и её косынка! Но женщина что-то говорит нашей дежурной воспитательнице, и я слышу совершенно чужой голос, низкий, хрипловатый. И тут меня прорывает, и слёзы начинают бежать по щекам. Они бегут и бегут, солёные, тяжелые, и я утираю их с подбородка краешком пододеяльника. Так, в слезах я и засыпаю…
И вот теперь, далеко, в другом городе мама, наверное, так же ждёт меня. Так же прислушивается и всматривается в лица входящих в палату людей. Тогда папа пришёл за мной, кажется, на следующее утро. А вот я за мамой не приду. Хотя я всё еще обманываю себя, говоря: «Может быть, если она не привыкнет, я заберу её».
