Роберт Шуман не произносил речей с балкона ратуши, не брался за оружие и не сражался на баррикадах. Но он не предал революции. В августе он послал Листу четыре марша со следующими словами:
«Я приложил к письму новое сочинение – IV марша – и буду очень рад, если они Вам понравятся. Как Вы легко заметите, дата, стоящая на них, на этот раз имеет значение. О время! – О владыки! – О народ…!»
После 1849 года жизнь в Дрездене становится для Шумана все более тяжелой. Он не находит себе места. Как ни занимало его сочинение музыки, он неусыпным взором следит за всей музыкальной жизнью Германии. В письме к своему другу Бренделю Шуман развертывает план сохранения ценностей классической музыки:
«Уважаемый друг,
Примите мои наилучшие пожелания удачи в связи с тем, что после многих трудов и забот выдвинутая Вами идея должна будет, наконец, воплотиться в жизнь! Быть может, я тоже послушаю часок, но об этом – в конце.
Сегодня утром я размышлял о своих предложениях несколько более серьезно, и меня смущает только форма, в которой они должны быть изложены. Лучше всего было бы, если б у меня нашлось время разработать их в отдельной статье. Но так как я несколько разучился писать, на это потребуется время, и даже весьма много. Поэтому, я полагаю, будет наиболее плодотворно, если я кратко изложу Вам свои мысли, а Вы извлечете из них то, что найдете подходящим для открытого обсуждения. Назовете ли Вы при этом мое имя или нет, оставляю целиком на Ваше усмотрение.
Итак, я хотел бы, чтоб в Обществе любителей музыки была образована секция для защиты классических произведений от современной обработки.
Этой секции было бы вменено в обязанность раздобыть список всех относящихся сюда, то есть всех новых изданий наиболее значительных творений прошлого, и проверить, был ли в новом издании оригинал сохранен в неприкосновенности или он был недопустимо изменен. И, наконец, на общем собрании, которое, надеюсь, состоится в будущем году, сообщить о результатах деятельности секции.
Затем я хотел бы внести предложение об основании секции, занимающейся следующей деятельностью:
обнаружением в классических произведениях испорченных мест, в том смысле, в каком я уже раньше говорил в статье «О некоторых предполагаемых искажениях в произведениях Баха» (Моцарта и Бетховена).
Этой секции, как и вышеупомянутой, должно быть вменено в обязанность разыскивать и собирать все относящиеся сюда материалы и ставить их на обсуждение. Это вызвало бы интересные дебаты, следствием которых были бы весьма и весьма практические меры.
Большой заслугой секции, подвергающей точному критическому исследованию музыкальные произведения, было бы изучение «Реквиема» Моцарта, относительно которого все еще господствуют самые извращенные представления и который не только был искажен, но и подделан вплоть до отдельных целых номеров.
Затем я хотел бы поставить вопрос об обычае французских названий, а также о злоупотреблении итальянскими обозначениями характера исполнения в сочинениях немецких композиторов, и хочу просить Вас внести предложение об отказе от всех названий на французском языке, а также об упразднении тех итальянских обозначений характера исполнения, которые столь же хорошо, если не лучше, можно выразить на немецком языке.И, наконец, собранию следует обратить свое внимание и на то, как следует организовывать будущие, надеюсь, ежегодные собрания
с тем, чтобы они способствовали поощрению главным образом более молодых композиторов,
что возможно путем публичного приглашения со стороны учрежденной для этой цели секции присылать ей рукописи сочинений в каком-нибудь значительном жанре (а именно церковные произведения большого размера, симфонии, струнные квартеты), лучшие из которых будут отобраны и публично исполнены на ближайшем общем собрании. Или обычным путем – выдачей премий или еще каким-нибудь образом.
Таковы, дорогой друг, мои предложения. Обсудите их, выдвинув, по вашему желанию, как свои собственные мысли или как-нибудь иначе. Я чувствую, как тяжело высказать в письменном виде то, что в убедительной устной беседе можно обговорить значительно быстрее».
После подавления восстания Вагнер был вынужден бежать из Дрездена. Должность дирижера оперного театра, которую он занимал, как по ее общественному значению, так и по окладу очень подходила Шуману. Но его постоянно обходят. Очевидно, двор следил за его поведением в 1848 году, и ему приходилось расплачиваться за свои республиканские, демократические чувства. А теперь, в период нового для Шумана интереса к драматической музыке, хор больше не удовлетворяет его. Он стремится к какой-нибудь регулярной работе, которой он мог бы отдать все свои силы. Однажды приходят благоприятные вести из Лейпцига: дирижер оркестра Гевандхауза Юлиус Риц предполагал переехать в Берлин в качестве преемника Николай. По всей вероятности, лейпцигский муниципалитет при замещении места, ставшего таким образом вакантным, подумал бы в первую очередь о Шумане. Но Риц остался, и планы Роберта потерпели крах. В конце 1849 года появилась новая возможность, на этот раз в Дюссельдорфе. Старый друг Шумана, Гиллер, бывший в Дюссельдорфе городским дирижером, переехал в Кельн. По его рекомендации дюссельдорфский муниципалитет пригласил Шумана на освободившееся место. Шуман пишет по этому поводу Гиллеру:
«…Твое письмо и все, что ты мне пишешь, вызывают во мне все большее желание отправиться в Дюссельдорф. Будь так добр, напиши мне, как ты думаешь, к какому сроку господа члены муниципалитета желают получить от меня определенный ответ относительно принятия должности (городского музыкального директора). Мне было бы милее всего подождать с решением до Пасхи. Я скажу тебе позже – почему. Еще одно: недавно я искал в старой географии сведения о Дюссельдорфе и нашел упомянутыми среди достопримечательностей три женских монастыря и дом для умалишенных. Первые мне, пожалуй, по душе, но читать о последнем было прямо-таки неприятно. Я объясню тебе, с чем это связано. Как ты, наверное, помнишь, несколько лет назад мы жили в Максене. И тут я обнаружил, что из моего окна открывается вид, главным образом, на „Зонненштейн“ (Дом для умалишенных). Вид этот оказывал на меня под конец совершенно фатальное действие. Он отравил мне все пребывание там. Так вот, я подумал, что подобное может случиться и в Дюссельдорфе. Но, быть может, эта заметка неправильна, и это заведение всего лишь больница, какие есть в каждом городе».
Дюссельдорфское предложение выглядело соблазнительно. Десять светских и четыре церковных концерта в год, еженедельно репетиции с певчим хором из 130 человек. Программы дирижер мог составлять по собственному усмотрению. Содержание за эти обязанности составляло 700 талеров. Причем Шуман получал бы оклад уже с 1 апреля, хотя к работе должен был бы приступить только с конца августа. Однако Шуман выжидает. Для осуществления его планов сочинения оперной музыки дрезденский театр предоставлял бы большие возможности. Но, наконец, стало ясно, что места первого дирижера он не получит. Дрезденцы хотели его уговорить принять должность второго дирижера. Но это было уже оскорблением, не совместимым с его положением в музыкальном мире. Поэтому Шуман принимает предложение дюссельдорфцев и в сентябре 1850 года вместе с Кларой и детьми навсегда покидает Дрезден.
Этим летом ему исполнилось 40 лет.
Итак, почтовая карета несла Шумана в Дюссельдорф, последнюю станцию на его творческом пути. Сидя в карете, Шуман с радостью думал, что вскоре снова увидит столь полюбившийся ему в молодости Рейн.
