– Всю ночь бормотала себе под нос, а под утро затянула какой-то заунывный мотив, у меня чуть сердце от тоски не остановилось, ей-богу. В окно бы вышел, если б были тут окна, – клялся Илье с Лешей дежурный, едва в себе от счастья, что его смена закончилась.

Уставшие красные глаза и тени под глазами ясно говорили, что эта ночь далась ему нелегко.

И не мудрено – голос твари из линолеума, громкий и скрипучий, они услышали еще из коридора. Первое, что Леша увидел, войдя, было несчастное лицо дежурного, обращенное к столу с мониторами, а рядом на столе, с почетного места, посреди расчищенного от мятых исписанных стикеров и ровных папок с документами, лежал, от избытка чувств подрагивая загнутыми краями, линолеумный круг, который они все в Отделе между собой называли «оно». Оно с выражением и со сменой голосов отыгрывало какую-то дрянную пьесу про болотную ведьму, проклятое веретено, деревенскую девку, обезумевшую от любви, и несчастного парня, повинного лишь только в том, что этой девке приглянулся. В маленьком кабинете дежурного скрыться от его переменчивых обертонов было совершенно некуда.

– … Бросил он веретено в печь и всю кудель следом! И тотчас девка из невесты его любимой превратилась в кикимору болотную. Испугался молодец, да и за вилы схватился. Рухнула она тогда на колени, взмолилась: «Алешенька, свет мой ясный! Ради тебя я к ведьме-то пошла, ради твоей любви только, голубь мой сизокрылый!» – пропищал линолеум, изображая блажную девку, да так пискляво, что зубы сводило.

Леша наградил его кислым взглядом и отошел подальше, но дежурный уже схватил линолеум со стола и подрагивающими руками пихнув Леше в грудь, заполошно зашептал с настойчивостью, свойственной только одержимым и людям, которые держатся из самых последних сил: «Забирайте уже обоих, пока я тут сам с ума не сошел!»

Пьеса, как видится, длилась уже не первый час.

«Как смеешь ты говорить мне о своей любви!» – взревело оно так, что Леша вздрогнул и в панике едва не разжал руки, кривясь от высоких децибел и накала страсти. «– Заблазнила, спортила, бесовка! – Не губи, Алешенька! – заплакала кикимора. – Ради тебя я такою стала, душу свою христианскую у ведьмы на веретено выменяла, на веретене нитку сплела, а ниткой крепко-накрепко тебя к себе привязала, и теперь тебе свет без меня мил не будет, и никуда нам друг от друга не деться!» – голос твари даже не сбился, изображая деревенскую драму, пока его передавали из рук в руки.

– Было за это время что-нибудь внятное? – без особой надежды спросил Илья у дежурного.

Тот покачал головой, устало потирая виски.

– Ладно, отвезу его после обеда, покажу кое-кому – может чего расскажут, – вздохнул Илья. – Эту тоже выпускай, – кивнул он на монитор, где Яра, развалившись на спине, механически возила по полу рукавом.

– Сгорело в печи веретено, сгорела кудель, и нитка сгорела вместе с колдовством. Уехал Алешенька в другую деревню, взял себе невесту из местных, женился. Жена его новая понесла скоро, дите родилось – ну вылитый Алеша. Стали они втроем жить, да поживать. А кикимора…

Что стало с кикиморой, Леша не узнал, потому что Илья уже скатал разговорчивый круг и крепко зажал под мышкой, чтобы не развернулся.

Ведьма сидела на столе, причесанная, умытая, накормленная всеми обещанными ей обезболивающими, и прихлебывала кофе из офисной кружки. Леша пропустил момент, когда она успела куда-то позвонить, чтобы ей привезли чистую одежду, и теперь разглядывал ее, стараясь не сильно пялиться. Черное, как зимняя ночь, платье, начиналось кружевами прямо у нее под горлом и заканчивалось оборками только над щиколотками. И она все еще носила перчатки! Кажется, это была другая пара, Леше не совсем был уверен: тонкая кожа, тоже черная, разумеется, матово блестела, и отчего-то совсем не выглядела неуместно. Аспидный оттенок будто вымыл весь цвет из ее волос и глаз, один только не до конца заживший росчерк на ее губах слабо выделялся на монохромном фоне. В чудном сочетании с почти мертвяцкой бледностью и запавшими глазами, платье делало из нее что-то среднее между огромной фарфоровой куклой и нарядным викторианским трупом. Приятно было осознавать, что даже несмотря на то, что дела у Яры явно были ни к черту, хотя бы чувство стиля ей не изменило.

Она громко отхлебнула, ничуть смущенная его пристальным разглядыванием. Наоборот, что-то в ней было демонстративное этим утром, веселое, злое и отчаянное. Оно сулило много проблем, и Леша в безнадежном оптимизме надеялся, что не ему. Вообще-то, каким бы не стал исход Совета, он больше никогда не собирался оставаться с ней наедине или даже пересекаться. Это он себе твердо обещал и собирался придерживаться своих обещаний во что бы то ни стало. Но у всех как-то вдруг нашлись какие-то неотложные дела, и даже Варваре Илья нашел что-то важное и срочное. И вот, посмотрите где он сейчас со своими обещаниями: совершенно один, сидит, развлекает ведьму, которая со своим волчьим дружком, к нему, кстати, у Леши тоже есть вопросы, протащила его через тот свет и обратно, как будто это ерунда.

Казалось бы, недавние события должны были его чему-то научить, возможно, говорить «нет», или хотя бы какой-то осторожности, но Леша по-прежнему говорил «нет» только здравомыслию.

Яра, понятия не имея о его душевных терзаниях, вызывающе причмокнув, раскатала на языке кофейную жижу, как будто пытаясь найти там неведомые вкусовые оттенки, а после дернулась, будто от избытка нервной энергии и спросила:

– А молоко есть?

– Есть, – холодно ответил он.

Пусть знает, что ее кривляния здесь не приветствуются.

– В холодильнике, – он уточнил на случай, если ведьма ожидает, что он хотя бы пальцем пошевелит для нее.

У ведьмы хватило наглости укоризненно поднять брови.

– Ты все еще обижаешься на меня.

Леша возмущенно засопел.

– Нет, – соврал он, даже не пытаясь казаться правдоподобным.

Ответом ему стал неопределенный звук, который мог означать все, что угодно. Повисло молчание, душное и вязкое, какими бывают все неловкие молчания. У Леши все внутри зазудело от внутреннего конфликта. Он разрывался между невыносимым ощущением неловкости от тишины, нежеланием первым идти на примирение и раздражением от того, что самой ведьме, как видно, было в этом молчании вполне комфортно. Яра еще раз дернулась, невесть от чего, и мелко закачала ногой. Жестко опершись на руку, свободную от кофе, она рассеянно разглядывала на стену за его плечом, бросая взгляд то к одной, то к другой точке. За спиной у Леши была только карта города, где он отмечал все случаи найденных химер в архиве, которые смог найти, в надежде отыскать какую-то закономерность. И теперь, заметив, что Яра разглядывает карту, он не мог избавиться от любопытства. Желание прервать тишину назойливо требовало выхода, становясь похожим на статику, трещало и жужжало в его голове множеством одинаковых мыслей. Обреченно вздохнув, Леша, наконец, сдался, признавая поражение перед лицом своего невроза.