– Ну и что?

– Шу, это воспитание социума. Воспитания с целью любых дальнейших манипуляций им. Роботизированное мышление. Люди-программы.

– Ба…

– А ты думала, родная, что это все ради удобства молодежи? Не смеши меня. Мы прошли через панк, культуру хиппи, массовый фитнес-психоз, бодипозитив, культ психоаналитики, сексуальную революцию и асексуальную одежду, нас уже ничем не взять. Но можно сыграть на простом. На опосредованной самоидентификации. Не живи с именем, которое тебе навязали родители, отделись от всех. Иллюзия свободы для того, чтобы в итоге отнять ее. С внешностью уже ничего не сделать, бунт надоел – остается зайти с другой стороны.

Шу отпускает чашку, кладет руки на колени. Ей кажется, что из нее выходит вся жизнь, все силы, весь воздух. Бабушка озвучила то, что так мучило ее с момента попадания в тусовку, когда рыжая Шу отчитала ее за выбор имени и безответственное отношение к идее. Боги, они сами не понимают, что именно их так привлекает и заводит.

Шу поднимает взгляд на бабушку:

– Ба. Почему ты раньше со мной об этом не говорила?

– Повода не было, – холодно отвечает бабушка. – Ты ни разу не напрашивалась в гости, когда у меня друзья. Ты не спрашивала совета, когда подавала документы на новое имя. Ты не настаивала на совместных прогулках. И, в конце концов, ты нигде не тусовалась, и я была за тебя спокойна.

– А теперь волнуешься?

Бабушка рассматривает свои холеные ногти. Выдерживает паузу. Потом поднимает на Шу полные ледяной уверенности глаза:

– И теперь не волнуюсь. Просто однажды ты все равно поймешь, как это устроено, и тебе станет скучно. Потому что ты – не такая. Но об этом знаю только я. Они – нет.

Домой Шу едет опустошенной. Ей гадко и грустно. Казалось бы – что такого страшного в воспитании прилежного общества? Что ужасного случится, если все граждане начнут переходить дорогу только на зеленый, вовремя платить налоги, говорить только правду и следовать нормам? Теоретически социум от этого только выиграет.

Теоретически.

Потому что на практике такими будут отнюдь не все. Расслоение на касты? С какой стороны поток ненависти будет сильнее? Со стороны названных или наоборот?

Необратимо. Правила гласят, что после смены полного имени на одно слово и номер ты больше не можешь никогда ничего менять.

***

(61320): Ты здесь?

(335): Да, привет.

(61320): Что еще ты знаешь об этой программе с именами?

(335): А что случилось?

(61320): Ничего. Я просто поняла, что мы не ведаем, что творим.

(61320): Тот несуществующий клерк был очень умным. Он придумал отличный способ надеть на людей наручники так, чтобы им казалось, что они носят красивые браслеты.

(335): Я не понимаю тебя.

(61320): Жаль, что в дождь ты не выходишь из дома.

(61320): Эй.

(61320): Джеминай, ты где?

(335): Шу, это ты??

(61320): Я, кто же еще.

(61320): Ты что, только сейчас понял, что разговариваешь со мной?

(335): Я искал случайного собеседника. Параметры – наш город, возраст от 23 до 25, четырех-пяти-знак, чтобы не началось соревнование, кто раньше, кто круче.

(335): Мне выдало всего три аккаунта. Этот, какой-то девушки и какого-то парня. Я выбрал девушку наугад.

(335): Приезжай ко мне, если хочешь. У меня есть ром и пицца.

(61320): Приеду. Прямо сейчас.

(335): Ты на мотоцикле?

(61320): Нет. Продаю. Надоело.

***

– … и, в общем, она просто не хочет появляться в компании названной, как я поняла.

– Несмотря на то, что ты ее внучка?

– Похоже, – Шу откусывает пиццу.

– Интересно, – Джеминай усаживается поудобнее, вытягивает ноги, подвигает тарелку с куском пиццы поближе, прислоняется спиной к дивану. Они всегда сидят на полу. – Твоя бабушка – публичная персона?

– Моя бабушка – красивая женщина. Умопомрачительно. Она видная, на нее оборачиваются, я думаю, о ней даже говорят за глаза, потому что она, конечно, поражает своей внешностью. Я не знаю людей, с которыми она проводит время, но она все время чем-то занята. Она выглядит значительно моложе своих лет, она довольно скрытный и смелый человек, и вообще я ей завидую.

– Почему?

– Потому что я полная ее противоположность. Даже внешне. Поставь нас рядом – никогда не подумаешь, что мы родственники. Что она – бабушка. Она… Она подчиняет себе мир, а я просто болтаюсь, как лист на ветру. Она молниеносно все понимает, делает острые и точные выводы. А я…

– А ты тоже не паинька, – Джеминай сделал паузу.

– И в чем же я не паинька? – Шу с любопытством глядит на Джеминая.

Джеминай задумывается. Закрывает один глаз, присматривается. В голову, как ни странно, ничего не идет.

– Ну… – он мнется. – Например, паиньки на мотоциклах не гоняют.

– А я и не гоняю, – смеется Шу. – Он остался от предыдущих хозяев. Бонусом к дому, так сказать. Я научилась ездить, получила права, но на самом деле пользуюсь им редко. Это не очень безопасно, он постоянно ломается, и хоть я его люблю, но он мне объективно не особо нужен. Так что ты меня переоценил. И вообще ты сам куришь и злоупотребляешь алкоголем.

– Я уже отвечал на это.

– А толку? Пьянство и никотиновая зависимость никогда не выходили в список добродетелей. В конце концов, это опасно для здоровья, в том числе и окружающих.

– Так-то да… – тянет Джеминай. – Тут видишь какой фокус. Все эти штуки законодательно регулируются в рамках «где делать» и «когда делать». Курить я начал в двадцать три. Пью я…

Джеминай замолкает. Он думает про Галу. Молниеносную и ослепительно красивую. Тоже подчиняющую себе мир. Названную. Женщину, переоценить которую для него было просто невозможно.

– Пьешь ты? – переспрашивает Шу.

– Пью я… недавно я пью. Да какое там пью… видимость одна.

Шу хохочет.

– Законопослушность, говоришь… – Джеминай наливает себе и вздыхает.

– Говорю, – Шу вопросительно смотрит на Джеминая.

– Я так привык думать, что врать нехорошо, что однажды, когда соврать было не просто можно, но категорически нужно, я все равно сказал правду. И теперь живу с этим, и не знаю, как провернуть все обратно. Солгать, хоть раз в жизни солгать и убедиться, что за этим не последует расправа. Что совсем наоборот.

– Ты о чем?

– Да так… – Джеминай неловко дергает коленом, толкает стакан. Капля черного рома падает на белые джинсы. – Ах ты ж… Я переоденусь.

Джеминай встает и выходит из гостиной. Шу остается. В руке недоеденная пицца, в голове осознание того, что расслабиться не получается, и еще – мысли о разговоре с бабушкой, обо всем, что, наконец, улеглось ладно и складно в ее голове, о вещах, нагоняющих на нее смертельное уныние.

Возвращается Джеминай. Садится на пол рядом с Шу. Берет ее за руку.

– Оставайся у меня до утра.

– М?

– Оставайся, переночуй здесь.

– Ты делаешь мне неприличное предложение, Джеминай?

– Нет, – он качает головой и, похоже, немного смущается. – Я просто не хочу быть один. Наедине с этим… всем, что ты рассказала.

В час ночи они расходятся по комнатам. Джеминай идет в свою спальню, а Шу – в ту самую гостевую комнату на втором этаже. Она расстилает белоснежную постель, раздевается и уходит в душ. Шипящие струи льются на макушку, и Шу представляет, как ее с головой накрывает штормовая морская волна, перекрывая доступ воздуха. Когда-то бабушка говорила ей, пятилетней девочке, укрывшейся занавеской, «опять плывет наша маленькая Шу». От этого воспоминания она начинает плакать, но быстро успокаивается. Вода течет по лицу, смывает слезы – и будто не было ничего. Шу выключает воду.

За дверью ванной комнаты кто-то есть.

– Джеминай? – спрашивает Шу.

– Да, Шу, – его голос звучит тихо и печально.

Долгое молчание. Джеминай дышит по ту сторону дверей. Шу стоит на коврике перед душевой кабиной и боится шевельнуться.