(61320): Год назад.
(335): Почему?
(335): Почему не сразу?
(61320): Я не знала.
(335): Не может быть. Все знали. Везде писали. Бигборды, реклама, чуть ли не прямые призывы. Из каждого утюга говорили.
(61320): У меня нет утюга.
(61320): Я не сразу поняла, о чем речь в этой программе. Я думала, это какая-то реклама, выдумка. Я не знаю.
(335): Выбирала имя?
(61320): Нет. Сразу было.
(335): Я выбирал. Долго выбирал.
(335): А ты вообще знаешь, кто первым это придумал?
(61320): Что придумал?
(335): Программу. Называться. Все это.
(61320): Нет. Ты?
(335): Нет)))
(335): Говорят, какой-то мелкий клерк из одного госархива. Он обнаружил, что в списках граждан, жителей города или района, много однофамильцев и полных тезок, у которых еще и номера паспортов часто отличаются всего на одну или две цифры, и что возникает много путаницы из-за невнимательности таких же клерков. В архиве часто какие-то подслеповатые пенсионеры сидят. И еще – что за последние десять лет люди часто меняют имена, фамилии, очень много путаницы, опечаток, переделываются документы, много проблем с транслитом для иностранцев.
(335): А у клерка какой-то родственник – шишка в правительстве. И, в общем, ему удалось этого родственника зажечь идеей упрощения имен. За кружкой пива, наверное, нашептал.
(335): Бред полный. Скорее всего вранье, но вроде как именно из дурацкой идеи усталого клерка через полгода появился законопроект, разрешающий людям взять себе любое имя без фамилии и отчества.
(61320): Я не знала.
(335): Может, это и неправда, очень уж тупо и нереально. Примитивная версия, совершенно фантастическая. Но мне она нравится больше, чем разные теории заговора.
(335): А ты почему назвалась?
(61320): Хотелось.
(335): Я могу спросить твое имя?
(61320): Нет.
(335): Извини.
(335): Ты здесь?
(335): Ты что, рассердилась?
(335): Эй, пятизнак, ты еще здесь?
(335) Ну вот.
***
«…и на седьмой… седь-мой… день…» – Шу бормочет, диктуя сама себе. Пальцы бегают по клавишам. Осталось совсем немного. Хорошо, что она вернулась пораньше. Есть шанс сдать работу досрочно.
Звонит телефон. Вызов от Джеминая.
– Шу, ты не хочешь быстро собраться и поехать куда-нибудь?
– Вроде виделись сегодня, нет?
– Не в том смысле. Уехать из дома не хочешь прямо сейчас? К родным, например, на пару дней, или к друзьям.
– Что случилось, Джеминай? – Шу снимает очки, убирает ноутбук с коленей на столик. – Что-то случилось, да?
– Или ко мне приезжай, если совсем никак нигде, – Джеминай сопит.
– Джеминай, что случилось? – Шу слышит, как он строит фразы – будто работает автоперевод с неродного языка. Джеминай нервничает.
– Говорят, эти психи сегодня будут там, рядом.
– Там?
– В твоем районе. На Юге-Восемь. Психи эти.
– Какие психи?
– Шу, уезжай. Психи, которые громят названных. Ты в группе риска, ясно? Они по спискам, адреса есть, знают имена. К тем, кто один, в основном, у кого семья – редко. Трогают редко. Хотя борзеют в последнее время…
– Почему громят?
– Ты свалилась, да? С Луны? Потому что психи. Давай такси бери, поняла? И ко мне. Хочешь ко мне? Не надо на мотоцикле, громко очень.
Шу кладет телефон на диван. Вот еще новости. Вообще Джеминай не то чтобы ее близкий друг. Но и ни на что сомнительное он ее, вроде бы, не подбивает. В конце концов, можно поехать к бабушке.
Бабушка не берет трубку. Зато Джеминай снова звонит.
– Адрес забыла, – говорит Шу в трубку, не дав собеседнику сказать ни слова.
Такси работает безупречно. Машина подъезжает через несколько минут. Джеминай живет на востоке города. Район Восток-Пять, дом семьдесят два дробь десять. «Оплата наличными, да, спасибо». Водитель сигналит на прощание, и Шу остается одна у белых ворот. Все белое, думает она и нерешительно тянет палец к жемчужной кнопке звонка, – и он сам все время в белом, весь такой сияющий…
– Ну ты заходишь? – раздается голос Джеминая из динамика.
Шу вертит головой, видит камеру видеонаблюдения в белом коробе, кивает. Левая створка ворот отползает. На крыльце стоит Джеминай. В неизменно белом. С неизменной сигаретой. На фоне белоснежной стены дома серым цветом выделяется только текстура сигаретного дыма. Шу зажмуривается.
– Да издеваетесь вы все, что ли? – Джеминай нажимает кнопку пульта, и ворота закрываются. – Белый их, видите ли, слепит! Пронзительно им! Жуки-могильщики! На белом всю грязь видно сразу, ясно? У меня ОКР.
– Кто у тебя? – уточняет Шу.
– Обсессивно-компульсивное расстройство, – поучительно сообщает Джеминай. – Грязи я боюсь. На себе. Кофе?
– Можно здесь посидеть? – Шу кладет рюкзак на белую садовую скамейку. – Не хочу в дом.
Джеминай тушит сигарету и кладет окурок в огромную пепельницу, стоящую на ступеньке. Подходит к Шу, внимательно смотрит ей в глаза.
– Слушай, Шу, ты странная. Ты вроде умная, острая на язык, много знаешь, быстро реагируешь. Но каких-то вещей, которые у всех на слуху и на виду, не сечешь и в упор не видишь. У тебя какие-то свои правила вежливости, и ты иногда будто отключаешься от собеседника. Я тебя сам к себе позвал, а ты спрашиваешь, можно ли тебе тут присесть. А?
– Ага, – теряется Шу.
– Я тебя почему позвал?
– Потому что некие психи громят Юг-Восемь?
– Шу, – интонации Джеминая похожи на те, с которыми обращаются к младенцу или к слабоумному. – Скажи, ты называлась в общем порядке?
– Да.
– Ты помнишь, сколько справок, документов и разнообразных выписок тебе пришлось собрать и предоставить в Комитет?
– Да.
– Шу, называться разрешено только тем, кто кристально чист. Ни одного штрафа за неправильную парковку. Ни одного выговора ни на одной из работ. Ни одного просроченного платежа по кредитам или ни одной даже самой пустячной задолженности по коммунальным платежам. Ты это понимаешь?
Шу вдруг осознает, что она никогда об этом не задумывалась. Вспоминает, как решила назваться – то есть, выбрать себе имя, просто имя, одно слово, записанное в паспорте с особым штрих-кодом и номером. Ее не заботил вопрос, что и зачем. Она взяла список документов, необходимых для процедуры, прилежно их собрала, принесла всю эту кипу бумаг в Комитет и заплатила госпошлину.
– Шу, эти самые психи, от которых я, весь в белом, тебя сегодня якобы спасаю, назваться не могут. Это криминалитет. Шантрапа. Им не светит даже по квоте. Даже теоретически. Даже в перспективе. Они бесятся и мстят. Громят дома. Портят машины. Могут обидеть, но не сильно – краской вымажут или на дерево посадят, и черта с два ты сама слезешь. Обрить могут наголо. Хочешь наголо?
Шу сидит, уставившись в огромные окна белоснежного дома. Вот окно. Вот еще окно. Прозрачные окна. Видно, что происходит внутри. Белый диван. Стол, тоже белый. Плазменная панель. Кадка с растением. Белый ковер, белые стены. Вроде бы все на виду, но угол зрения ограничен, а стекло бликует. И если внутри, за диваном, кто-то плачет, это не видно стороннему наблюдателю.
Так всегда. Так во всем.
– Если бы я знала, – наконец, произносит Шу.
– Что знала?
– Что даже из этого сделают субкультуру. Слово это – «назваться». Названные. «Когда ты назвалась? Сколько у тебя цифр? О, какое необычное имя! О, а что ты слушаешь? А с кем ты тусуешься?»
Шу крутит браслет на левой руке. И еще раз. И еще.
– Не психуй, – Джеминай берет ее за пальцы.
– Я не психую. Я не хочу так. Я назва… черт. Назвалась, потому что меня с четырех лет дома так звали. Шу. Я все время играла в игру, будто я волна. У нас были бирюзовые занавески, тонкие такие, воздушные. Я становилась у окна, набрасывала на себя эту занавеску, плавно водила руками, делая «волну», и шумела, как море – «шшшшу-у-у-у, шшшшшу-у-у-у…», я играла так, понимаешь? А в моей фамилии всегда делали ошибку, мне приходилось диктовать ее по буквам. У мамы была другая, она не брала фамилию отца именно из-за ее неудобоваримости, а меня решили не щадить. И когда вышел этот закон, который разрешает упростить имя, я пошла и упростила, потому что я хочу быть волной, а не диктовать по буквам и потом убеждаться, что все равно написали неправильно. Дай сигарету.
