Он шел по темному проспекту, не удивляясь тому, что этот еще недавно наводненный людьми жаркий проспект теперь столь пустынен и никому не нашлось здесь места…

– Нет никому места. И мне – тоже…

Его губы прошептали это беззвучно. Впрочем, последнее время он сам был беззвучен. «Слишком много бед обрушилось на меня, – подумал он. – Слишком много… Прости, господи, что больше я не могу быть кротким и терпеливым. Как-нибудь потом попытаюсь объяснить тебе, почему так произошло. Но не сейчас…»

Шаги отдавались в ушах, казались оглушительной канонадой, хотя он знал, что это только обман слуха – чувства, распаленного страхом.

Он так целеустремленно двигался к цели, что почти начал забывать про него. Про страх, ставший последнее время его постоянным спутником, настолько постоянным, что он привык к нему и перестал обращать на него внимание.

Жара и комары сделали свое дело. Я проснулась и взглянула на часы. Половина третьего… Ничего себе. Кажется, мне скоро придется забыть о том, что по ночам люди спят.

Когда просыпаюсь, я не могу вновь заснуть довольно долго. По радио передавали какую-то бурду, слишком бодрую для такого времени суток. Я прошла в кухню и налила себе обжигающе холодной минералки. В жару я могла спасаться только с ее помощью.

Улица была пустынной.

Я прикрыла глаза. Ночью тебе везде мерещатся странности. Как будто только присутствие людей делает этот мир нормальным, ей-богу… В душе я была не согласна с собственным постулатом. Если уж кто и делает сей мир похожим на огромный балаган, так это исключительно люди. Значит, отсутствие оных как раз и дарит уставшей от них природе долгожданный покой. Впрочем, показавшаяся в отдалении фигура явно собиралась его нарушить.

Человек шел так, будто что-то для себя решил. Очень важное и не весьма для него приятное. Я затруднялась определить его возраст. Музыка сменилась. Очередной щемящий опус Майка Олфилда наполнил ночь отголосками таинственности.

Я проводила взглядом одинокую фигуру. Сейчас мне отчего-то показалось, что этот странник – монах-капуцин. Может быть, из-за капюшона?

Страстная и пылкая любовь заставила странного прохожего покинуть стены обители поздней ночью и отправиться на свидание к даме сердца.

«Ну, конечно, – усмехнулось мое второе „я“. – Вот так все и было. Человек просто возвращается с работы или с дружеской попойки, а Танечке все романтические бредни мерещатся… Возлюбленные в кринолинах».

– С тобой скучно до омерзения, – поведала я голосу разума, тяжко вздохнув при этом. Надо же быть таким трезвым, просто умереть от тоски можно!

«А с тобой – погибнешь, сраженный… „Вот пуля просвистела – в грудь попала мне…“ Если бы в твоей голове было побольше рассудка, то есть меня, и поменьше романтически-авантюрного бреда, насколько бы спокойнее жилось…»

– Угу, – буркнула я. – Вот прямо от спокойствия этого твоего непомерного я бы точно на второй день преставилась. Увеличившись от тоски в объемах кило на двадцать…

Я бросила еще один тоскливый взгляд в тот переулок, где исчезла фигура монаха-капуцина, отправившегося к возлюбленной нарушать обет безбрачия. Конечно, ты права, злобно протелепатировала я своему «альтер эго». Он задержался на работе. Или возвращается с попойки. Но если ты думаешь, что от знания этого факта мне стало веселее, то крутенько ошибаешься…

Дело в том, что целую неделю я маялась от тоски и скуки, буквально не зная, чем занять свое пылкое воображение и чем утолить жажду деятельности. А ведь виновата в этом была я сама – объявила, что у меня тайм-аут и я устала!

Сначала мне даже нравилось лежать, читать, смотреть телевизор. Глупости, которые оттуда неслись, я воспринимала с блаженством, книги читала с упоением самые разные – все, что попадалось мне под руку, в результате чего создался отчаянный винегрет из Диккенса, Германа Гессе, Стивена Кинга и Джеки Коллинз. Если первые три прекрасно сочетались друг с другом, то бедняжка Джеки, как все женщины, поспешила поддаться их влиянию, отчего и показалась мне ужасно мрачной. В конце концов я начала подвывать. А телефон молчал. Ну не станешь же навязываться клиентам сама? Звонить и спрашивать: «У вас случайно ничего не украли? И никого не убили? А сами вы ничего украсть и никого убить не собираетесь?»

В конце концов вынужденный отпуск сделал свое дело, и у меня смешались день и ночь. Поскольку некоторые дни я просто спала, а ночами развлекалась, как и теперь. Пила кофе, слушала музыку и пялилась в окно, ожидая чего-то экстраординарного в своей жизни. Придумывала истории про прохожих, встречающихся мне, и искренне жалела, что отказалась съездить в Англию, как мне предлагали. В тот момент мне казалось, что отдохнуть по-настоящему я смогу только в собственной квартире. Вот и отдохнула – до оскомины…

Ритка тосковала в родительской квартире, которую необходимо было стеречь ввиду того, что количество материальных ценностей в оной резко превосходило количество Риткиных ценностей. А так как в очередной раз Ритку посетила глубокая сердечная тоска, она не могла заснуть и после тяжелой и изнурительной борьбы с бессонницей смирилась и решила выжать из создавшейся ситуации максимум удовольствия. Духота и комары ее, неспящую, уже не волновали. Она открыла все окна, налила себе кофе – если уж нельзя и так заснуть, то никакой особенной причины нет отказываться от этого бодрящего напитка.

По радио играл любимый Майк Олфилд, побуждая Ритку к романтичному и возвышенному состоянию, но Ритка знала, что это вредно для ее организма, и выставилась в окно, наблюдая за темными глазницами домов в тщетной надежде отвлечься от мыслей о незадавшейся личной судьбе. Судьба в очередной раз одарила Ритку свинячьей улыбкой в лице голубоглазого красавца брюнета, исчезнувшего раньше, чем Ритка успела осознать всю глубину своего очередного чувства. В общем-то, он поступил банально. Так делали все прежние Риткины кавалеры, и этот ничего существенно нового в ее жизнь не привнес. Разве что исчез немного быстрее, чем остальные.

Ритка пялилась с остервенением в темные окна и старалась отучить себя от вредной привычки обдумывать случившееся и анализировать его в попытке отыскать свои ошибки. Этому, на свою беду, она научилась у матери, и Ритка никак не могла теперь отвыкнуть от такой безобразной манеры. Как она ни старалась, все равно не видела за собой вины – разве что слишком была милой и ненавязчивой…

В тот момент, когда она мечтательно и грустно пыталась представить себе достойного рыцаря, припадающего перед ней на одно колено, а лучше вообще падающего ниц и протягивающего ей, Ритке, вырванное из груди ради ее скромной особы сердце, в доме напротив, прямо перед Риткиным окном, зажегся свет.

Обрадованная Ритка собственный светильник тут же выключила, из этических соображений. Во-первых, чтобы человек не думал, что за ним подглядывают, а во-вторых, чтобы сам не подглядывал. Ритка по случаю духоты разгуливала по квартире абсолютно обнаженной, прямо как гойевская маха. При чем тут маха, Ритка объяснить бы не смогла, просто вспомнилось. Сама Ритка к махам отношения не имела, работала скромной секретаршей, и в связи с этим у нее было очень мало тех ценностей, которые она призвана была охранять в родительской квартире.

Итак, свет зажегся, окно открылось, и в окне завис старикан с круглым животом в широких трусах с пуговками. Старикан этот показался Ритке немного фривольным, поскольку достал ко всему прочему сигару и начал ее курить. Вот так, навалившись животом на окно, он и висел, причем Ритке казалось, что пялится он именно на ее окно. Она даже отодвинулась вглубь, чтобы он ничего не мог рассмотреть. Потом хотела даже накинуть халат, но, поразмыслив, решила, что это глупости – свет-то она выключила, так? А в темноте ничего не рассмотришь, хоть из окна выпади!