– Так точно.
Их глаза встретились, покрасневшие от усталости у Крышевского и бегающие и смущённые у Биса. Начштаба не единожды видел такой взгляд и принимал подобную реакцию за нормальную, ведь чем сложнее была дилемма, над которой трудился мозг, тем активнее дрейфовали из стороны в сторону глаза. Обычная физиологическая реакция, чаще говорящая о том, что в голове идёт серьезный мыслительный процесс, поиск непростого решения.
– Готовься, – Крышевский мягко положил широкую ладонь на плечо Биса.
'Свят, свят…' – произнёс про себя Егор.
В палатку он вернулся за полночь. Заварил большую железную кружку чая, донёс до кровати, поставил на прикроватную тумбу, залёг, подмяв подушку под голову, и задумчиво уставился на неё так, будто она прозрачная и сквозь неё видно дрейфующие в кипятке древесно-пряные чаинки, оседающие на дно. Стеклянная чашка, казавшаяся совершенно обычным предметом в привычной жизни, в этом месте казалась совершенно непрактичной, словно здесь для неё не было места, и уснул, правда, успев всерьёз подумать:
'Что же такое война, в действительности? – чаинки в воде плыли, словно люди тонули в водовороте, против воли. Это показалось ужасным. – Только ли это ужас, боль, разобщение людей, разрушение, смерть и горе? И грех? Ну, как можно думать о том, что трепетное счастье – дорога домой, путь к любимой жене и ребенку, может оказаться заминированной и никогда не привести к тем, кого любишь? Может разлучить с ними навсегда. Как можно поверить в такое? Как можно поверить, что в тёплой луже после летнего дождя, в которой ты в детстве, сотни раз запускал бумажные корабли, дул в паруса и так радовался их невероятной быстроходности, может быть спрятана противотанковая мина? Как можно понять, что взрыв фугаса, такой же раскат безобидной новогодней петарды, может причинить столько неприятностей – оторвать ноги или руки, или голову и от него не укрыться за ладонями, крепко зажмурив глаза до белых мурашек? Об этом тяжело было думать и невозможно было представить или поверить. И вдруг война – не только ужас и боль? И вовсе не грех? Ведь люди всегда желали войны? И что за блажь и невинная радость хотеть войны? Стремиться на войну? И говорить: 'война манит' или 'так тянет на войну'? С детским интересом желать взглянуть на неё одним глазком, словно в замочную скважину, чтоб узнать какая она настоящая. И не потому, что не знаешь и не понимаешь, какая она на самом деле, просто хочется потрогать, хочется прикоснуться к ней, как к чем-то запредельному, запретному, увидеть её, узнать, насладиться ею вдоволь, накормить свой неуемный мальчишеский азарт. Чтобы иметь затем это право, говорить: 'я был на войне, я настоящий солдат', очень рано возмужав и повзрослев, осознать, что смотреть одним глазком не получилось, глядел во все глаза.
…Из тяжелого сна, в котором Егор не то полз по узкому тоннелю, не то тонул в каменном колодце, словно чаинка в темнеющей воде, его выдернула рука дежурного, а почудилось, будто подцепил его кто багром за шиворот и потянул кверху, где дышать было гораздо легче.
– Товарищ старший лейтенант, – прошептал дежурный над Егором, потрепав за плечо. – Товарищ лейтенант, подъем.
– Я – старший лейтенант, тупица, – хмуро сказал Бис, будто и не спал вовсе.
– Я так и сказал… – сказал дежурный, отстраняясь.
– Сколько времени?
– Половина пятого…
Егор небрежно откинул одеяло на спинку армейской кровати совсем как заставляли в военном училище.
Меньше, чем через час четыре БТРа и три десятка солдат стояли у ворот КПП, курили. На плечах, на палатках и ангарах, на площадке бронетехники ещё лежала ночная мгла. Кубриков досыпал на броне. Бис, выпустив в тёмные сумерки облако теплого пара всматривался в непроглядный горизонт на востоке, уткнувшись носом в ворот куртки откуда пахло потом, репчатым луком, плесенью с запахом прогорклых сухарей из ржаного хлеба и ждал рассвета. Всё равно внутри было уютнее, чем снаружи, где таилась полная неизвестность.
Вопреки желанию начальника штаба и командира бригады разведка в указанное время не вышла. Для поиска фугасов и самодельных взрывных устройств было слишком темно, а небо раньше отведённого ему времени рассветать не спешило и поэтому сапёры ждали время утреннего намаза с таким же трепетом как истинный мусульманин ждал истинного рассвета, при котором отсвет в небе равномерно расстилался бы по горизонту. В одной из исламских книг, которые каким-то образом оказались в инженерно-сапёрной роте, говорилось о временах молитв – там-то Егор и встретил такие понятия, как 'ложный' и 'истинный' рассветы. 'Ложный' рассвет по-научному называли 'зодиакальным светом'. Этот свет проявлялся в виде конусной вертикальной полосы света на горизонте и шёл вверх по небу. В определённое время года при благоприятных погодных условиях зодиакальный свет можно было различить невооружённым глазом, такое умение требовалось мусульманину в том месте, где азан не провозглашали с минаретов мечетей, а время молитвы нельзя было узнать из календаря с расписанием. Но для молитвы, как и для выхода сапёров на маршрут этого света было недостаточно. После 'ложного' рассвета как правило наступал мрак. А затем, через некоторое время, наступал 'истинный' рассвет. Этот свет сигнализировал об окончании времени ночной молитвы и начале утренней. Время утреннего намаза начиналось с истинного рассвета, сразу после того, как появлялась белая полоса света на востоке и продолжалось до тех пор, пока солнечный диск не появлялся на горизонте. В книге 'Мукадиматуль хадрамия' время утренней молитвы делилось на четыре части. Первая часть времени считалась самой ценной для совершения намаза – началом времени молитвы. Вторая часть, когда ещё можно было совершить молитву без потери вознаграждения за неё, наступала тогда, когда немного светало и находящиеся рядом предметы становились различимы. Именно этого времени дожидались сапёры, когда можно будет отличить взрывоопасный предмет или фугас от других предметов на местности или обнаружить его по демаскирующим признакам минирования.
Ровно в шесть тридцать утра без каких-либо сантиментов включилась рация и голосом начальника штаба справилась о готовности. Наконец прозвучала команда на выход и дозоры вышли. Первым двигался дозор Кубрикова, дозор Биса шёл следом. Вокруг не было ни души. Позади урчали моторы бронемашин, а в порядках глухо стучали армейские каблуки и сухо бренчало оружие на ремнях, будто хворост в огне. В колонне тоже шли молча. В такое утро люди редко лезли друг к другу с разговорами. Во-первых, потому что преобладающее большинство испытывало утреннюю депрессию, связанную с трудностями пробуждения и несвязностью, и размытостью мыслей. Такое нередко случалось с обычными людьми, проснувшимися в тёплых приватизированных квартирах. Что было взять с тех, кто на войне коротал ночи в жутких ледяных палатках и каждое утро просыпался в смежных чувствах и чаще по причине превалирования дурных мыслей и предчувствий? А во-вторых, пустой болтовне мешал интервал, который требовалось держать сапёрам во избежание группового подрыва на фугасе. Неспешный размеренный темп разведки продолжался до перекрёстка, на котором дозоры наконец разошлись. Бис повернул направо, Кубриков свернул на мост, на Жуковского. Шли тихо, без времени, спешить у сапёров было не принято. Только продолжалось это недолго. Едва из виду исчезла спина Кубрикова и каждый пошёл своим маршрутом, Егор мгновенно ощутил тревогу, понимая, что ему ни за что не успеть к назначенному времени. До встречи с ОМОНом оставалось три с половиной часа. Решение было, но оно требовало от Егора куда большей смелости и ответственности, чем он мог себе позволить.
В голове не умолкал внутренний спор: как провести разведку в такие сроки? Бис ненавидел, когда что-то влезало в его мир острым углом и нарушало покой. Ведь тогда приходилось разговаривать с этим углом, что-то объяснять ему, самому себе и думать, думать, много думать, взвешивая все 'за' и 'против'. Но ничего нового придумать было невозможно, все способы были давно известны и законсервированы в учебнике по тактике для Советской Армии какого-то лохматого года, когда о Чеченских войнах не помышляли, а о мировом распространении минно-фугасного насилия исламскими джихадистами не догадывались.
