– Товарищ полковник, разведка маршрута проведена. На Хмельницкого обнаружен фугас, уничтожен накладным зарядом. Других взрывоопасных предметов не обнаружено. Командир инженерно-разведывательного дозора старший лейтенант Бис.
– Херово, что других не обнаружено! – резко сказал Слюнев. – Хуёво ищешь! – не сдержался он, принявшись передразнивать Биса. – 'Не обнаружено'! – А два 'Урала' 46-й бригады обнаружили! На твоём маршруте между прочим… На Хмельницкого.
Егор ничего не знал об этом.
– Как? – с придыханием выпустил он изумление. – Не может быть… Когда это случилось?
– 'Не может быть…' – снова передразнил комбриг взводного. – Может! Это случилось полтора часа назад! – продолжил отчаянно истерить комбриг, будто командовал не 22-й, а 46-й бригадой. – Есть потери. Трое раненных, один – 'двухсотые'. Все на твоей совести!
Егор повесил голову на грудь, но промолчать не сумел:
– Как-то много всего на моей совести, товарищ полковник… Может, разделите ответственность?
– Что?! – покраснел комбриг от злости. – Пошёл вон, щенок! – разразился он забористой бранью.
– Подожди снаружи, Егор, – тихо сказал начальник разведки, находившийся здесь же. – Поедем на место подрыва…
Ничего не ответив, Егор хмуро поплелся на выход. Стержнев вышел следом, минуту спустя.
– Поехали? – сказал он. – Я с тобой.
Бис кивнул. По дороге Егор на секунду представил и уже не смог избавиться от видения, что должно быть откроется его взору на невоображаемом месте гибели – разодранные впопыхах упаковки бинтов и следы грязной неостанавливающейся крови, россыпи отстрелянных холодных гильз, куски колючего асфальта и клочья истлевших солдатских бушлатов, а может быть, скрюченные мёртвые тела. Картина рисовалась сама по себе ошеломляющая. Но, на месте подрыва ничего этого не оказалось. Ничего, кроме ржавой дыры, вывернутого бордюра и земли, разбросанной повсюду, которая, казалось, висела даже на сучьях деревьев.
– Егор, глянь? – предложил Стержнев. – Можешь определить, сколько и что могли заложить?
Бис присел на корточки на краю жерла воронки, созданного сильным взрывом газов, пробившихся до земной поверхности. Выброшенные продукты образовали кольцевой вал вокруг воронкообразного устья жерла, заполненного грубыми обломками.
– Судя по размерам… разрушение эквивалентно одной миномётной мине, 120-миллиметровой. Вон, от неё осколок в асфальте застыл.
– Не мало для такой ямы?
– Здесь уже была воронка, товарищ полковник. Правда, не такая глубокая…
– Утром проверяли? – снова поинтересовался начальник разведки.
– А как же! – шевельнул Егор ближайший куст. – После вчерашнего донесения можно сказать на коленках маршрут прошли – пустая была…
– Откуда тогда?
– Не знаю. Могли после нас заложить… Я бы так сделал! Кладёшь в готовую воронку, сверху – картонку и готово, не надо на подготовку время тратить!
– Выходит, – ковыряясь прутиком в воронке, задумчиво произнёс начальник разведки, – твоей вины в этом подрыве нет, так?
– Выходит, нет, – не раздумывая ни секунды, сказал Бис, наступив на обломок бордюрного камня. – Двигаясь обратно мы сами могли нарваться на фугас?! Не подвела, чуйка, – сказал он во весь голос. – Спасибо Лермонтову.
– Кому? – удивился Стержнев.
– Да, это я так, о своем, товарищ полковник, не парьтесь.
– Поехали? – предложил Стержнев. – Доложу комбригу обстоятельства.
– Да, всё равно.
– Что ты имеешь в виду? – удивился Стержнев.
– Да, всё равно ему, он уже назначил виновных.
Вернувшись в расположение роты, Егор грудой свалил к запертой двери комнаты хранения оружия разгрузку, автомат, бронежилет и шлем. В роте был тихий час и большинство вернувшихся с ним сапёров отдыхали. Он залпом выпил кружку воды и завалился за стол. Достал блокнот, сделал в нём запись о случившемся и глубоко задумался:
'А в прошлой жизни… А в прошлой жизни… Я в прошлой жизни…' – помусолил он тыльный конец ручки во рту и наконец наспех принялся записывать:
Я в прошлой жизни был пират… Но не повешенный на рее,
Волной не выброшен на берег, а поглощен пучиной вод.
Как все, был увлечен войной и звонкой жаждой приключений,
В таверне ромовых забвений – твоей сражен был красотой.
В походах рвутся паруса – и ветер тянет нас за нити,
Как много сделали открытий земли и света чудеса;
Пиратский кодекс берегли, что был прописан кровью с ромом…
Твои глаза мне были домом, а сердце – колыбель любви!
Я весел, беззаботен, пьян; Бессмертен в пистолетной драке;
И в абордажевой атаке заговорен от всяких ран.
На теле выколот Нептун – лишь одному ему я верен,
За это шлет мне он… – уверен, – …твой нежный стан на берегу.
И вот, когда уж горизонт чернел вдали земли полоской,
И этот берег, с виду плоский, назвали нам – Анауак…
Здесь кланялись Тескатлипоке, ацтеков приносили в жертву,
И мы, подобно бризу-ветру, пришли сюда не просто так.
Страной туземной обречен, на смерть привёл Кортес Великий -
На пике новых мне открытий, стрелой индейской был сражен.
Мой прах укутал океан, – в твоей груди не брошу якорь,
Меня убил индейский пахарь и будет небом проклят он! – Егор захлопнул карандаш в блокноте.
– Товарищ старший лейтенант, разрешите обратиться?
– Валяй, Ерёмин.
– Прибегал дневальный из разведроты. Просил, чтобы подошли к полковнику Стержневу.
– Хорошо, – сказал Бис. – Как экскаватор, Ерёма?
– Нормально, товарищ старший лейтенант. На ходу.
– Молодец! Давай, свободен.
Полковник Стержнев в бригаде был, как говорят о таких людях, легендой. За операцию близ дагестанского села Чабанмахи в начале второй чеченской за личное мужество был удостоен звания Героя России и пользовался в среде военных сумасшедшим авторитетом. Был необыкновенно скромен, обаятелен, спокоен как в танке и, будучи выпускником Ульяновского гвардейского высшего танкового командного училища, неизменно любил 'На поле танки грохотали' – переделку старой довоенной донбасской песни о гибели рабочего на шахте и знал все девять куплетов из семи известных, которые пели многие эстрадные звёзды в известную годовщину, в том числе Чиграков, основатель и лидер рок-группы 'Чиж и Со'. Другой любимой песней Александра Линовича, которую тот часто пел под гитару, была знаменитая почему-то считавшейся 'цыганской' – 'Ты душа моя косолапая', написанная Юлием Кимом.
Не мешкая, Егор поднялся и вышел, не хотел томить ожиданием важного человека. Полковник Стержнев был одним из тех штабных офицеров, кто квартировал в расположении солдатской роты с вверенным ему личным составом. После событий конца лета девяносто девятого и представить было сложно, чтобы он поселился отдельно от офицеров и солдат-разведчиков, так был с ними близок.
Двадцать девятого августа девяносто девятого года бригаде была поставлена задача по блокированию сёл Чабанмахи и Карамахи и захвату хорошо укреплённого пункта боевиков на горе Чабан. Задачу овладеть высотой поставили разведывательной группе в составе восьмидесяти человек, которой командовал именно он, подполковник Стержнев, начальник разведки бригады. Что Егору было доподлинно известно об этом, что разведчики на двух грузовиках, 'арендованных' у местных водителей, что сновали туда-сюда, спешно вывозя жителей и их скарб в преддверии штурма, скрытно проникли в село, минуя посты боевиков и высадились у подножья горы, откуда совершили восхождение на вершину и внезапным ударом уничтожили охрану телеретранслятора и сам ретранслятор, захватили оружие и зенитную установку – сделали это стремительно и мгновенно, если бы не одно 'но': в коротком двухминутном бою командир разведвзвода старший лейтенант Михаил Солодовников получил смертельное ранение в голову. Разведчики заняли круговую оборону и окопались, в ожидании эвакуации раненного офицера, но на гору опустилось облако серой мглы и борт, отправленный за Солодовниковым, пробиваясь сквозь плотный туман не смог отыскать точку эвакуации. К семи утра 'духи' преградили батальонам блокирования путь 'живым щитом' – женщинами и детьми, в то же время бросив часть своих сил из низовья на гору, отрезая разведчикам пути отхода. Специальная операция оказалась под угрозой срыва, оперативный штаб медлил. А уже в одиннадцать утра в окоп разведчиков прилетела первая граната из чеченского станкового гранатомёта, завязался бой, в ходе которого боевики предприняли штурм высоты…
