В пятницу, когда рабочий день клонился к закату, начальник районного следственного управления Семен Русланович Назаренко обнаружил на своем письменном столе среди прочих бумаг нераспечатанное письмо. Вскрыв его и внимательно изучив, он по селектору вызвал к себе секретаршу.

–Катерина, когда поступило это письмо? – он, словно веером, помахал конвертом, когда в дверях возникла приятной наружности девушка с большими серыми глазами.

– Сегодня утром.

–Так-так, значит свежее. – Поразмыслив, шеф поинтересовался:

– Александр

Захарович еще у себя?

– Кажется собирается домой.

– Зови его ко мне.

Капитан Суздальцев не заставил себя долго ждать. Несмотря на седую шевелюру и свои почтенные года, а ему как-никак перевалило за шестьдесят, он был сложен как тяжелоатлет. Темноголубые глаза казались ленивыми и мягкими. В отличие от многих сыщиков, чопорных и хмурых, лицо его всегда лучилось приветливой улыбкой. Сослуживцы ценили и почитали его, а преступники побаивались. Он обладал еще не менее важным преимуществом перед своими коллегами, а именно способностью ясно излагать свои мысли и располагать факты и версии в строгой логической последовательности.

–Присаживайся, Захарыч, – начальник указал на стул рядом с журнальным столиком. Сам же достал из сейфа непочатую бутылку коньяка, рюмочки, несколько бутербродов с ветчиной и, выложив все это на стол, сел напротив. – Неделька была тяжелая, надо бы пар выпустить. Как ты на это смотришь?

– Как на жизненную потребность, – улыбнулся Александр Захарович и опустился на стул.

Назаренко уважал Суздальцева за высокий профессионализм, смекалку, чутье сыщика отменной закваски: от него ничего не могло укрыться – ни заговоры, ни убийцы, ни воры. Впрочем, их отношения складывались не так уж безоблачно. Они вместе начинали службу, вместе расследовали несколько громких преступлений, но, будучи более гибким, чем его напарник, Назаренко значительно быстрее взбирался по служебной лесенке.

Пропустив по рюмочке, Семен Русланович поделился своими соображениями.

– Как ты смотришь, Захарыч, если я возьму и предложу тебе на месяц махнуть в Петровск? Отдохнешь, брата навестишь, вдоволь порыбачишь на Меренке, ну и заодно отчет привезешь о криминогенной обстановке в поселке. Там почти год возглавляет подведомственный нам участок Иван Кузьмич Липатов. Он сменил на этой должности Оскара Петровича Филимонова, которого погнали с работы за превышение своих полномочий. Надо бы изнутри разведать тамошние дела и дать им объективную оценку. Что- то мне не нравятся ежеквартальные отчеты оттуда -уж больно гладкие. – Назаренко бросил на своего коллегу вопросительный взгляд: – Как тебе мое предложение?

– Заманчивое, – Суздальцев не скрывал своего согласия. – Давненько я не бывал в Петровске, а ведь там прошли мои детство и юность, там я постигал смысл жизни, там же начинал свою работу следователя и распутывал всякие житейские хитросплетения.

– Вот и хорошо. Закругляйся с незавершенными делами или передай их кому-нибудь, бери одну из патрульных машин и выезжай прямо на следующей неделе. – Вспомнив о письме, добавил: – Кстати, о твоих старых делах. Получено официальное письмо из зоны – насчет Эдварда Ремовича Веригина. Кажется, ты вел это дело?

– Было такое, – кивнул Александр Захарович. – С тех пор минуло целых двадцать лет. А что?

– Отсидел свое, возвращается. Из письма следует, что последние три года отбывал он в клинике для душевнобольных, где проходил принудительное лечение. Клиника эта, сам знаешь, ничем не лучше колонии – тоже с высоким забором и решетками на окнах.

Суздальцев нахмурился.

– Какого характера психическое расстройство?

– У него иллюзорно-искаженная реакция на события и ярко выраженная мания преследования. Так сказано в письме. Видения приходят к нему не только во сне, но и наяву. Они его мучают особенно с наступлением темноты и могут спровоцировать паническое настроение, а оно в свою очередь способно привести к безумию и одержимости. Но никаких симптомов шизофрении. Рассуждает здраво и умно. Так вот… Начальник колонии убедительно просит нас принять деятельное участие в его судьбе, по возможности трудоустроить, словом, взять опеку над ним, чтобы парень не затерялся в этой жизни. – Назаренко взял со стола конверт и протянул его Суз- дальцеву. – Возьми, может пригодиться. В колонии, между прочим, Эдвард в совершенстве овладел специальностью телевизионного техника. А такие мастера без работы не сидят. Ты, Захарыч, хорошо помнишь это дело?

– Даже очень. Тогда я в Петровске работал в отделе по расследованию убийств и возглавлял это дело.

– Это правда, что Эдвард Веригин сидел за двойное убийство?

Суздальцев снова нахмурился, его брови невольно сдвинулись в густую линию.

– Это дело, Семен, долго не давало мне покоя. Я по сей день продолжаю думать, что парень взял на себя чужую вину. И тому есть логическое объяснение.

Вот как! Почему?

– Думаю, от безысходности своего положения он сам отправил себя на нары.

– Можно подробнее? – подогретый любопытством и выпитым, шеф снова разлил в стопки коньяк и, когда они залпом выпили, коротко сказал: – Слушаю.

Тогда у меня так и чесались руки засадить… Нет, не Эдварда, а его отца Рема Павловича, для которого, как я позднее понял, творить зло – притягательное и исключительно выгодное занятие. Именно таких ублюдков, как он, следует гноить в тюрягах, чтобы они не калечили души других. Парнишка Эд фактически рос на моих глазах – я тогда жил напротив их дома, рядом с моей бывшей учительницей математики Стефанидой Евсеевной Садковой. Как ей, так и мне была известна вся подноготная семьи Веригиных. Ты не поверишь, Семен, но этот душегуб Рем подрабатывал себе на жизнь… Как бы это тебе сказать… сутенерствовал… Он стал сутенером собственной жены Глории. Рем спаивал ее, вводил в руку наркотики и подкладывал за солидные бабки под заезжих мужиков. Надоумил его на это молодой и нахрапистый парнишка по имени Феликс. Когда Рем решил избавиться от Глории, тот ему посоветовал: “Зачем гнать от себя бабу. Она достаточно смазлива, еще в соках, а значит может приносить неплохие барыши. И это даже очень хорошо, что ты постоянно держишь ее под мухой…” Идея пришлась по душе Рему, и он зачастил на железнодорожную станцию, откуда приводил мужиков, бесцеремонно подкладывал под них свою Глорию… Мерзопакостный тип.

– А Эдвард? – живо поинтересовался Назаренко. – А Эдвард где был в это время, и как он воспринимал эту кошмарную оргию?

– Думаю, он прекрасно знал о проделках отца. Бедный Эдвард! Он был зачат в пылу угарного опьянения своих родителей и, еще находясь в утробе материнской, подвергался внешнему насилию: даже беременную Глорию заставлял Рем пьянствовать, колоться, склонял ее к самым тесным интимным связям с чужими мужиками. Это продолжалось и после рождения Эдварда. В результате – биологический брак. Парнишка был внешне уродлив: большая и круглая голова держалась на худых, почти высохших плечах, за что кто-то из отцовского окружения окрестил его “Головастиком”. Он часто болел, его всегда сторонились сверстники, поэтому рос молчаливым, замкнутым, умственно отсталым – думаю, не умел ни читать, ни писать. Чтобы мальчишка не попадался на глаза заезжих мужиков, его на ночь выталкивали из дома, как выгоняют чужого кота, и тот скитался и ночевал где придется, чаще всего в лесу, на Волчьих холмах, где Эдвард соорудил себе что-то вроде чума. Лучшего места для уединения от семейных дрязг он придумать не мог. Родителей вовсе не волновало, где слоняется их сын, чем питается. И тот все более замыкался в себе, убегал в свое лесное жилище, которое, фактически, служило ему домом.

Слушая рассказ Суздальцева, Назаренко время от времени перебивал его вопросами, цокал языком и теребил в руке какую- то безделушку в знак озабоченности.

– Страшную картину нарисовал ты, Захарыч. Неужели для отца так безразлична была жизнь сына?