«Таня, – ответила незнакомка потерянным голосом. – Роман Александрович, у меня украли сумку с документами и деньгами. Я сама из Красноярского края, приехала поступать во ВГИК, но провалилась во втором туре…» Девушка стала выкладывать все о себе к удовольствию «художника» – на лице его появилась самодовольная улыбка…
Надо было попробовать спасти девушку. Я незаметно прошмыгнул в дверь, вышел к перронам и через другие двери быстрым шагом вошел обратно в вокзал. Делая вид, что усиленно пытаюсь кого-то найти, через несколько секунд с криком «Таня!» я подскочил к этой паре и, не обращая внимания на «живописца», заключил в свои объятия девушку. Памятуя о том, что она поступала во ВГИК, я шепнул ей при этом на ухо: «Это – бандит-сутенер. Подыграй мне». Сам же понес такую околесицу, что и не подозревал до того момента и после, что способен на подобное сочинительство. «Отцу пришло письмо от твоей матери, что ты потерялась, – начал я, – вот он и подал заявление о твоей пропаже в милицию, и почти буквально сразу нам позвонили и сказали, что в Басманном отделении милиции лежит твой паспорт. Якобы его нашел дворник и сдал им туда. Паспорт лежал в пустой сумке. Отец поехал на Курский вокзал, а меня оставил пройтись по трем вокзалам и подежурить часок – вдруг повезет, и я найду тебя тут…» После моего вступления лжехудожник что-то залепетал, мол, точно, я же про свою машину совсем забыл, – и растворился в толпе, потеряв интерес к девушке. Таня же, в полнейшем смятении, уставившись на меня, не могла вымолвить ни слова с самого начала моего появления. Я взял ее за руки и потащил ее через новый зал подальше от Казанского вокзала – она с покорностью, ни о чем не спрашивая, следовала за мной, пока мы не остановились где-то в глухом дворе сталинского дома. «Меня зовут Никита, – представился я, нарушив молчание, которое длилось все это время, пока плутали по улочкам. – Слава Богу, что все обошлось, Таня. Что же это ты начала рассказывать все о себе первому встречному?» Девушка как-то виновато посмотрела на меня, и на ее глазах появились слезы. Через минуту она, усевшись на лавку, уже рыдала с такой детской жалостливостью, что мне ничего не оставалось, как дать себе слово помочь ей. Как я уже сказал, она приехала в Москву из сибирской глубинки с наивной мечтой стать звездой, и естественно ничего из этого не вышло. Вдобавок же, на Ярославском вокзале, куда он приехала за билетом, у нее умыкнули ее сумку с деньгами и документами. Так как я все равно не знал, чем мне заняться, то решил прокатиться до Красноярска и проводить Таню. Сейчас, по прошествии двадцати лет, с высоты прожитых годов, тогдашний мой выбор кажется наивным, но я благодарен беспредельно судьбе, что все так получилось…
Доехав до Красноярска, я как-то само собой решил проводить Таню до ее деревни. Она же приняла такой мой шаг даже с радостью, хотя, между нами ничего такого за все это время не было – мы даже почти не разговаривали друг с другом в поезде. Также молча плыли на теплоходе до ее Сайгира. Когда же я вошел в ее дом, то ее родители и все остальные в поселке сразу решили, что я почти что ее муж, как минимум, жених. Меня даже в первый же вечер чуть не побили местные парни… Отец же Тани, как только мы появились, отвел меня в сторонку и спросил, когда будем свадьбу играть. Я и сказал, что чем быстрее, – как только паспорт ее дочери новый выдадут, – тем лучше, а то же нехорошие слухи пойдут. Папа Тани, Павел Терентьевич, старый сибирский охотник, в то время похрамывал: неудачно в темноте встал коленом на стакан. Вот же ирония судьбы – он тоже в своей деревне был единственный хороший печник. К слову сказать, Павел Терентьевич был от Бога на все руки мастер. Так как охотник почти весь год занят, то в год, как правило, брал только один заказ на конец лета. Так получилось, что печку в тот август надо было выложить именно у родителей того парня, который имел виды на Таню, и который и подговорил местную молодежь побить меня. Помню следующим утром пришел какой-то мужик и стал чуть ли не слезно упрашивать Павла Терентьевича выложить печку. Они, оказывается, уже разобрали ее, а тут отец Тани поранил колено. Павел Терентьевич виновато говорит ему, мол, как он выложит, если не может сгибать ногу, и к тому же если не вылечит колено, то не сможет пойти в тайгу на охоту. Я тогда подошел к ним и встрял в разговор, мол, если надо, то смогу выполнить заказ. Тот сосед посмотрел на меня свысока – они же думали, что я городской – и только махнул рукой на меня. Я тогда говорю, что работу сделаю бесплатно, но если им не понравится мое искусство, то заплачу им двойную цену работы плюс стоимость кирпича с доставкой. Суть да дело, а через месяц печку я выложил отменную – до сих пор стоит, кстати. А с тем бывшим женихом мы стали настоящими друзьями – это как раз тот Сашка Хандогин, про которого в самом начале я упомянул, – он потом женился на старшей сестре Тани, и таким образом мы даже стали родственниками, то есть свояками. Впрочем, я немного отвлекся в сторону. Так мы с Таней и стали мужем и женой. Мы даже впервые поцеловались только на свадьбе – вот как! – и живем до сих пор душа в душу. Для меня она все та же потерявшаяся в Москве неудачливая студентка, которую надо защищать от зла и нечисти… Впрочем об этом не надо говорить – можно сглазить. Отец же Тани сразу после свадьбы потащил меня помощником на охоту, так как колено у него все еще ныло, и он боялся не выдержать трехмесячной нагрузки в тайге. Я же сам карельский парень – горные реки не в диковинку. Ну и стрелять из ружья умел… Так вот и получил в наследство от тестя охотничий участок размером почти в тысячу квадратных километров, где и занимаюсь добычей соболя до сих пор. А тогда – на следующее лето – мы с Таней и при помощи всего Сайгира, жители которого очень обрадовались, что у них теперь есть молодой печник в поселке, построили просторный дом из отборной таежной лиственницы – деньги же были у меня, – и стали жить да поживать. С тех пор мы с ней ни разу никуда дальше Туруханска не выбирались – все в Сайгире…, ну, если не считать мои коммерческие походы для сдачи пушнины раз в два года в Красноярск.
Никита замолк. Чувствуя, что в груди снова стало давить, а в горле запершило, он судорожно выпил остатки холодного чая в кружке и задержал дыхание, пытаясь сбить подступающую волну кашля. Рассказывая о своей молодости, Никита на какое-то время забылся от своих тревожных мыслей, которые не давали покоя в последние недели из-за, продолжающегося ухудшаться, состояния здоровья. Чтобы отвлечь себя и, таким образом, продлить это чувство отрешенности от настоящего времени, он стал разглядывать кабинет доктора: стол из ламинированного ДСП, под которым с одной стороны стояла тумбочка, а с другой – компьютерный блок; на столе – громоздкий монитор с электроннолучевым кинескопом; старый деревянный шкаф со стеклянными дверцами, покрытый лаком; пластиковое окно без каких-либо занавесок или штор; на широком подоконнике – древний принтер без каких бы то ни было кабелей; на полу – довольно новый линолеум. Оглядев все вокруг, взгляд его остановился на часах, висевших рядом с дверью, словно бы он увидел их впервые, хотя за все время разговора они были в прямой его видимости. Прошло почти три часа, и стрелки на циферблате показывали без двадцати восемь.
– Однако, уже довольно поздно, – как бы уловив мысли своего пациента, заговорил Юрий Всеволодович. – Если вы не возражаете, я хотел бы вас осмотреть. Разденьтесь, пожалуйста, до трусов. Тут у меня довольно тепло, можно сказать, даже жарко – вы не находите? Главный врач, видимо зная хорошо свой коллектив, выделил мне этот кабинет, как бы тем самым подчеркивая мое особое положение, если можно так сказать. Сами понимаете, какой бы опытный ты ни был специалист, а на новом месте ты всегда новичок… Тут, видите, нет даже перевязочной. Здесь раньше вроде бы экономист сидел, а теперь вот я… Пол тут чистый, но можете расстелить под ноги вот эту газету…
Никита, начав медленно раздеваться, складывая при этом одежду на свой стул, пропустил мимо ушей слова доктора, не понимая смысла сказанного. Через несколько минут он встал по стойке «смирно» и вопросительно взглянул на Ерохина, мол, можно приступать.
