Отвратительные высказывания такого рода не остались в прошлом, нет. Они добрались до настоящего. Вот, например, Армин Лашет, до недавнего времени председатель ХДС, в 2016 году на радио ARD (Radio-Gemeinschaftsredaktion)[23] докатился до утверждения: ГДР «разрушила умы людей. ‹…› Целые регионы не научились уважать других»[24]. И со столь презрительным заявлением выступает человек, который не только руководил общенемецкой народной партией, но и собирался стать канцлером. А еженедельник ZEIT уже более десяти лет ведет несуразную рубрику «Время на востоке» – и только для Востока! – что подчеркивает направленность репортажей на особые зоны и только усиливает раскол[25]. На бытовом уровне разница между Западом и Востоком редко бывает актуальной или вовсе не играет никакой роли. Но в публичном пространстве и в исторической памяти ничего не меняется, разобщенность сохраняется. Запад по-прежнему считает себя нормой, а в Востоке видит отклонение, аномалию, уродство. Восток предстает как гнойник на теле Запада, который причиняет ему боль, но от которого невозможно избавиться. Он нарушает душевный покой и консенсус западно-немецкого общества особенно тогда, когда в нем что-то шевелится, когда кто-то «с Востока» говорит. Но Западу пора осознать, что он не «норма» и уж совсем не «эталон», а просто «запад», а посему такой же особенный и ординарный, как и все остальные[26].

Меня часто спрашивали, зачем я взялся за эту книгу, достаточно и статьи в FAZ. Мне говорили, что я не представляю никакой группы и что как человек, которому всё дано и который пользуется всеми возможностями, мог бы выражаться и поскромнее. Мало того, меня предупреждали, что те, кто не привык думать, и уж тем более те, кто не хочет думать, сочтут меня «неблагодарным отродьем». Но я отнюдь не неблагодарен, напротив, я чрезвычайно признателен тем конкретным, реальным людям, так или иначе помогавшим мне, будь они с Востока или Запада, из США, Англии или Швейцарии. Как и Ханна Арендт, «любившая» не народы и коллективы[27], а отдельных людей, я тоже благодарен отдельным людям, например моему научному руководителю и многолетнему шефу Готтфриду Виллемсу[28], а не какой-то экономической, политической или социальной системе. Разве я должен извиняться или благодарить за то, что я, как и многие, воспользовался и пользуюсь возможностями, предлагаемыми жизнью, за то, что я верю демократии на слово и тем самым побуждаю ее расширять более или менее равные возможности, за то, что поддерживаю демократию по мере сил своей жизнью и активной деятельностью? Способам, которыми уже длительное время ведется западногерманский дискурс о «Востоке», его все более очевидному сужению и застыванию и в конечном счете банализации необходимо противопоставить принципиально иной подход. Так я понимаю демократию. И конечно же, я расскажу о том, как пережил перипетии истории последних тридцати лет.

В июне 2018-го Элизабет Декюльто[29], профессор Гумбольдта Университета в Галле, пригласила меня на свой доклад «Перемены в германистике при изменившихся политических и идеологических знаках». Предполагались «обзор истории германистики в ГДР, после него максимально непринужденная дискуссия о том, как политика влияет на мышление посредством языка и литературы. Мы были бы очень рады Вашему участию в обсуждении этой темы, ибо Вы – один из немногих наших коллег, кто может проанализировать сдвиги, произошедшие в 1980/1990/2000-х годах, и сопроводить свой анализ научно-исторической рефлексией». Это, пришедшее по электронной почте, приглашение мне польстило, но и повергло в смятение, ведь, приняв его, я, как частное лицо, засвечусь со всеми своими автобиографичными потрохами. Во что я таким образом ввязался бы? Что разворошил бы? Что бы взбаламутил внутри и снаружи? Я почувствовал себя растерянным и подавленным – и отказался, объяснив, что не могу «говорить о таких вещах беспристрастно».

Спустя полгода пришел второй запрос, и тоже из Галле, на сей раз от Даниэля Фульда, профессора германистики и директора Международного центра исследований европейского Просвещения (Internationalen Zentrums für die Erforschung der Europäischen Aufklärung, IZEA). Он приглашал меня на панельную дискуссию в Галле-Виттенбергском университете, посвященную трансформации восточно-немецких университетов в начале девяностых. С 1986 по 1992 год я изучал на бакалавриате в Йене германистику, англистику и американистику и, следовательно, испытал на себе все перемены того времени. Говорить об этом значило выступить в роли очевидца событий. Но не только свидетельство современника интересовало устроителя, а скорее то, что я один из немногих восточных немцев, которые впоследствии получили пост профессора по своему предмету, так что моя академическая должность оказалась решающим фактором. На этот раз я уступил под дружественным натиском, поскольку все больше и больше стал осознавать значимость и злободневность заявленной тематики. И прежде всего мне стало ясно, что сделать по-настоящему критический анализ негативного развития западно-восточных отношений не получится, если не сделать это публично, что мне и предложили. Открытость – вот в чем суть. С абстрактной, теоретической и историографической точки зрения ценность современной публичной сферы, как она сформировалась в XVIII веке, мне давно известна и понятна, помимо прочего, благодаря классическому исследованию Юргена Хабермаса[30]. Теперь же я, можно сказать, на своей шкуре, экзистенциально постиг, что́ имел в виду Кант, когда трактовал публичность как условие справедливости[31]. Ибо о справедливости тут речь. Наряду со свободой она для меня есть наивысшая ценность. И есть еще одна составляющая в радикальной дискуссионной и социально-политической сфере: истина также существует лишь публично – или она не истина. Итак, если я хочу содействовать справедливости, то должен выступать публично. Но об этом позже.

В фокусе дискуссии в Галле[32] оказалось и настоящее, главным образом вопрос, почему так мало студентов-германистов с Востока стремится к более высокой квалификации, к докторской степени или хабилитации[33]. Такая же картина, насколько мне известно, и в других гуманитарных науках. Могу предположить, что ввиду «любимого» предубеждения объяснение будет одно: «осси»[34] слишком глупы. Конечно, вслух этого не скажут – ведь как-то неудобно, – но можно прибегнуть к иносказаниям, пристойным синонимам или эвфемизмам. Для меня гораздо убедительнее другое обоснование: докторантура требует материальной поддержки – если не стипендией или чем-то подобным, то родителями. Но на Востоке такой финансовой поддержки, как правило, нет, поэтому, известное дело, мало кто поймет, почему после университета ты тут же не начинаешь зарабатывать деньги. Поэтому большинство студентов-германистов на Востоке сразу после университета идут в школьные учителя, чтобы обрести определенную экономическую стабильность, чего вряд ли можно ожидать вне рамок подготовки школьных преподавателей из-за цинично проталкиваемой прекаризации[35] во многих других профессиях. Следующее отягчающее обстоятельство – вряд ли мы найдем на профессорском поприще образцы для подражания, на которые можно было бы ориентироваться. Таким образом, сама возможность добиться профессорской должности рассматривается считаными единицами, она не вписывается в общепринятую на Востоке ролевую модель. И чем далее, тем более проблема усугубляется. «Осси» не глупее, просто у них меньше веры в свой шанс, если он вообще был изначально. Вот почему они выбирают другую специальность. Иными словами, практичным «осси» германистика ни к чему.