Причина, почему я охотно совершал эти долгие путешествия, заключалась в том, что иначе мне неминуемо пришлось бы помогать Еносу и Оби, а об этом и помыслить было страшно. И несколько дней я благополучно увиливал от таких помышлений, но затем Енос начал пришивать фальшкиль и прилаживать две тысячи фунтов чугунного балласта. Тогда понадобилась лишняя пара рук, и предоставить ее был вынужден я. Чтобы передать весь аромат условий работы, лучше всего будет обратиться к тогдашним моим заметкам.

«Судно помещалось в крохотном доке, над которым господствовал рыбозавод. Все стоки человеческого или животного происхождения с этого завода, на котором сто сорок семь мужчин, женщин и детей обрабатывали в день около ста тысяч фунтов рыбы, поступали в наш док из десятидюймовой канализационной трубы, изрыгавшей их на нас через нерегулярные интервалы. При отливе белесые внутренности покойных рыб покрывали корпус скользкой мозаикой и фестонами повисали на всех его канатах. Воздух, и без того достаточно ядовитый, отравлялся газами из цеха, где изготовлялась костная мука. Те рыбьи внутренности, которые не попадали в сточные воды, превращали в вонючий желтый порошок, который сеялся с небес на наши обнаженные головы, точно пепел крематория. Вонь была такой ужасной, что по сравнению с ней четыре деревянные бочки на конце помоста, в каковые Оби имел обыкновение бросать свежие тресковые печени, чтобы в жарких лучах солнца они растеклись жиром, прямо-таки приятно благоухали. Наша одежда, кожа, волосы становились липкими от миазмов давно скончавшейся трески, и, разумеется, каждый дюйм судна был покрыт густым слоем…»

В такой ситуации человеку требовался весь подручный оптимизм.

Однако даже весь наличествовавший на Ньюфаундленде оптимизм не мог заставить нас совершить невозможное, и по мере приближения дня приезда Джека мне уже не удавалось скрывать от себя, что маленькая шхуна не будет готова отплыть по расписанию.

К десятому июля она все еще не обзавелась необходимым рангоутом, снастями, парусами, вином и еще множеством абсолютно необходимых предметов. Нужного количества насосов у нее тоже не было. Поздно вечером десятого мы кончили смолить ее швы и красить днище и с приливом вывели ее к пристани. Она тут же продемонстрировала самую характерную свою особенность, как показало будущее. Она текла так, как ни одно судно, какие я только видел до и после. Где им!

Вода вливалась не через какие-то конкретные отверстия, а словно поступала в процессе прямо-таки дьявольского осмоса через все поры. Ее приходилось откачивать каждый час и между часами, только чтобы удерживать на минимальном уровне. О том, чтобы откачивать больше, чем ее вливалось, и вопроса не вставало: нас же было всего трое, и одновременно мы могли приводить в действие лишь три насоса.

Явное желание маленькой шхуны совершить харакири ничуть не беспокоило ни Еноса, ни Оби. От Еноса я услышал фразу, которая в течение нескольких следующих лет словно вечным эхо шелестела у меня в ушах.

– Суда Южного берега все маленько текут, как их на воду спустят, – мягко успокоил меня Енос. – А поплавают денек-другой – так и берут свое.

Как и во всем, что мне говорил Енос, доля правды тут была. Суда Южного берега свое, бесспорно, берут. Берут немыслимое количество соленой воды в трюм и берут львиную часть твоего времени на ее откачку. Фантастические бицепсы и трицепсы рыбаков Южного берега – вот лучшее тому доказательство.

Адские дни в Грязной Яме и Сент-Джонсе меня, наверное, совсем доконали бы, если бы не семейство Морри в Ферриленде.

Ферриленд расположен неподалеку от Грязной Ямы, но, в отличие от своей соседки, остается пригодным для жизни по причине отсутствия там такой сомнительной радости, как рыбозавод.

О том, что я обосновался в Грязной Яме и по какому поводу, вскоре стало известно в Ферриленде, как, впрочем, и по всему Южному берегу. Однажды на обратном пути из Сент-Джонса «Страстоцвет» закатил истерический припадок: вдруг жутко зафыркал и лишился чувств возле беленого штакетника, огораживавшего большой дом на окраине Ферриленда.

Я направился к дому в поисках помощи, и в дверях меня встретил Хоуард Морри. Я открыл было рот, но он меня опередил.

– Входите, входите, мистер Моуэт, – загремел он. – Входите, выпейте чашечку чайку.

Хоуард тогда разменял девятый десяток, но я решил, что ему лет пятьдесят. Высокий, крепко сбитый, с румяным лицом без единой морщины, он был воплощением фермера-рыбака времен Дрейка. Жена его умерла, и он жил с долговязым неразговорчивым сыном Билли и словоохотливой снохой Пэт. Билл и Пэт держали небольшой магазин и занимались засолкой рыбы на продажу. У них было двое очаровательных детей – мальчик и девочка.

Морри, казалось, вполне понимали, каково мне приходится в Грязной Яме, и ревностно взялись облегчать мое существование. С этой первой встречи и до тех пор, когда я отправился в плавание, их дом был в полном моем распоряжении. Пэт потчевала меня сказочными обедами, всячески тиранила, и ее стараниями я редко ложился спать трезвым как стеклышко. Билл приобщил меня к старинным обычаям рыболовной гавани, отправлял меня в море на объезд ловушек, знакомил меня с искусством и тайнами засолки рыбы и обращал меня в свою яростную бескомпромиссную веру в важность человеческой преемственности во всем. Питер Морри, кончавший свой первый десяток, водил меня на длинные тайные прогулки «за городом» по тропам, проложенным Вольными Людьми, и вверх, на скалистые уступы вроде Дозорного, где из века в век женщины высматривали, не возвращаются ли корабли, или мужчины несли дозор, чтобы поднять тревогу, чуть над горизонтом возникнут паруса пиратов.

Однако воистину открыл для меня сердце и душу Ньюфаундленда Хоуард Морри. Хоуард принадлежал к тем редким людям, чье ощущение прошлого преображается в глубочайшую нежную причастность. Его прапрадед был первым Морри, обосновавшимся на Южном берегу, и все сказания, передающиеся по ступеням поколений, скопились в голове Хоуарда – и в его сердце.

В зрелые годы он получил тяжелую травму и на двадцать месяцев был прикован к постели. Он использовал это время для того, чтобы записать все, что он слышал и помнил о Ферриленде, в тридцати школьных тетрадях. А когда совсем поправился и снова начал выходить в море, он зашвырнул это бесценное сокровище в какой-то чулан, где на тетради наткнулись дети и с их помощью развели веселый костер. Когда Хоуард рассказал мне об их судьбе, я пришел в ужас, а он только засмеялся:

– Ну и что? У меня ж все в голове записано до последнего словечка.

Хоуард не только знал историю Ферриленда за то время, пока там жила его семья, но знал – или чувствовал – ее до того века, когда она началась. То есть до очень далекого прошлого, так как Ферриленд – одно из тех мест на Ньюфаундленде, где патина человеческого обитания настолько плотна, что заметно смягчила каменный лик древней скалы.

Обширная, надежно укрытая бухта у подножия пологих, плавно поднимающихся вверх холмов, обрамленная широкой полосой сочных лугов, гостеприимно принимала кое-кого из самых ранних европейских посетителей Северной Америки. Баскские китобои и рыбаки в поисках трески укрывались в бухте Ферриленда задолго до конца XV века. В первые десятилетия XVI века бретонцы и нормандцы устраивали рыбачьи базы на ее пляжах. На старинной французской карте 1537 года она названа Фарильон. Однако французы явно появились там поздно, так как название это бухте и селению дали не они. Даже тогда Фарильон было всего лишь искажением более раннего названия.

Французы превратили Фарильон в постоянное селение и жили там, пока английские пираты не захватили его около 1600 года. В 1621 году лорд Балтимор избрал его центром грандиозной плантации, в которую намеревался превратить Ньюфаундленд. Однако высокородный лорд был подкаблучником. Его супруга возненавидела Фириленд, как он тогда назывался, и через два года убедила супруга переехать на юг, в места, которым предстояло стать штатом Мэриленд.