– О! А я и не подумал!

– Думать надо, когда с подружкой связываешься! И всё просчитывай, ты же как бы насовсем её берёшь.

– Да ты у нас супер-бомж, Серёгин! Даже здесь подлянку увидел! Сказано же – доце-ент! Не зря тебя выбрали для полётов!

– Но песенка всё равно душевная. Ничего не скажешь. Слёзы и вправду сами собой наворачиваются от такого «без ума люблю-у!».

– Дурак! Именно, что «без ума!». Они от лепестков тех одном месте наворачиваются, да так, что мама не горюй!

– Тьфу! Опять ты за своё!

– То-то, смотрю, в стране жуткие проблемы с демографией начались. Немудрено, когда вот так… наворачиваются на поршень. Какие после этого могут быть ещё и дети?! Или вот такие они поэтому и выходят?!

– Нет, господа, как хотите, но мой тонкий эстетический вкус истинного бомжа больше не выдерживает столь грязных намёков на великое и светлое чувство, которое может быть единственное, что ещё отличает нас от животных.

– А ты думаешь – отличает?! Иди вон лучше, полетай ещё немного вокруг унитаза! Муха ты зелёная, а туда же – «тонкий эстетический вкус»! Тьфу! Ещё скажи «элегантный!». Слушай, доцент, а выговори-ка нам слово «денди»! Послушаем, хотя бы как звучит. Слабо?!

Народ и сам чувствовал, что с ним что-то не то происходит. Странное, не такое как всегда. Даже не как с обычными людьми. Былую непробиваемую твердокаменность и спасительное бесчувствие словно рукой сняло. Теперь все страшно рыдали от такой жалостливой душещипательности про козлят и любовь с лепестками до слёз. Словно бы это у них жизнь заново начиналась. Всем очень захотелось почувствовать себя как раньше, в юности, чтобы и жизнь у них опять появилась, или хотя бы показалась мила и хороша, и чтоб жить хоть моментами становилось, допустим, на пол-капельки, но лучше. И чтоб ни одна болотная кочка не смогла бы избежать своей неотвратимо-счастливой участи. Без особого нарушения кислотно-щелочного баланса. Чтоб и до безобразия получилась хороша и после безобразия. А также во время оного.

Тут, откуда ни возьмись, подошёл, как-то странно поблёскивая глазками, один из благодетелей, деградантов, суверенно и демократично, за счёт заведения, преподнёс несколько флаконов волшебной «синеглазки». Уже за просто так преподнёс, ни за что и ни к чему, да ещё и подивился всеобщему похмельному горюшку, так и окатившему его с порога. Вот где ты был, благодетель, раньше?! Мы бы раньше начали страдать.

Менеджер богадельни быстро и толково разобрался в ситуации недавно произошедших похорон, как будто вовсе и не начальником был, а самым настоящим человеком. Он, конечно же, нисколько не рассерчал. Наоборот, даже закусил страдальчески свой жёсткий, словно приклеенный ус и сказал предельно задушевно:

– Хар-роший был малчик… Эх, ну или дэвочка. – И опять блеснул глазиком-пуговичкой, как будто расчувствовался и готов принести соболезнования. Но всё же вовремя остановился. Субординация могла порушиться, тогда приняли бы не за того. Начальника, когда он в добром настроении, можно запросто перепутать с человеком. А на это он пойтить не мог. Однако бомжики на эту мормышку всё равно попались.

Вразнобой замычали от признательности и неожиданности, а также в знак чего-то большего, чем просто согласия с высказыванием их благостного домомучителя. От чего принялись пахнуть ещё интенсивнее, конденсированнее, хоть в цистерну сливай готовую боевую амбру. Номинальный командир здешней эскадрильи взялся целовать слегка сконфуженного барина-благодетеля. Но тот устоял. И опять не рассердился. Даже когда комэск немного измазал его своим подранным и гноящимся носом. Показалось, что бывший авиационный командир и в таком виде оставался тут вроде как бригадир.

Фирмач-даун помялся ещё немного, повернулся и двинулся на выход. Уходил, всё же оборачиваясь, испытующе оглядывая подопечных и ворча что-то на своём научном сленге, а может даже и диалекте. Вслед ему незамедлительно грянуло пока нестройное, но по-прежнему удивительно бессмертное: «Ой, цирроз-цирро-оз, не циррозь меня-а-а!».

– Эх-х, бичи! Давайте-ка опять нарушим этот сволочной кислотно-щелочной баланс?! До того обнаглел, совсем достал! Так что теперь вмажем, как следует!!!

– Пейте, дети, виски-виски И хватайте баб за сиски. – Красиво выпил и некрасиво закусил Толик.

– Сам хватай! Мы уже дохватались в своё время, да так, что сюда попали. – Уныло признался Норкин, рассматривая стакан с «синеглазкой» на просвет, потом тоже выпил. – Что нам теперь-то с того хватания?!

Словно драный, блудливый кот воротился знойно-забойный, а может и просто помойный забулдыга Жорик, он же в прошлой жизни блистательный Джуниор, а ещё в просторечии Пушок. Где-то пропадал и потому оголодал, да ещё и волочил неважно кем подбитую ногу. Разинул слезящийся глазик на пустую детскую кроватку. Мол, друзья мои, как же долго я отсутствовал! Пацан-то наверняка успел жениться?! Комэск щедро отлил ему царской водки лазоревого разливу и собственного посолу. Но не из штанов. Для этого бросал в большую кружку с «синеглазкой» щепотку обычной человеческой соли. При помешивании выпадал осадок неистово мутной голубизны, со всеми хитроумными транквилизаторами и нейролептиками, подсыпанными сюда учёными благодетелями с верхних этажей. Нет бы, показать способ раньше! После этого отставлял в сторону свою подозрительную щепетильность вместе с оттопыренным мизинцем и спокойно выпивал дармовой яд строго до осадка, на время откладывая в сторону едва тлеющий «скунс». Жорик тоже нисколечки не дал себе засохнуть, быстро хряпнул аналогично очищенную штрафную гангрену и тут же взялся почему-то рыдать да по-другому плакать. Вряд ли всё-таки по поводу преждевременно – без него – усопшего малютки. А так, хрен его знает, может даже за помин собственной души так углубился в свои переживания. Все со всех сторон залыбились своему человечку, также подсыпая себе человеческую соль в налитую химическую синеву, размешивая её и стуча стакашками, занюхивая закусоном и закусывая занюхоном.

– Ты чего такой тощий, Жорик? Метёшь со стола как лошадь! И никаких подвижек!

– Так про меня ещё мама говорила – «синичку хоть в пшеничку»! Ничто во мне не задерживается. Пролетает насквозь, как дым, как утренний туман. Но я, видишь, не особенно переживаю. Мир не без добрых людей! Хоть гадости, но нальют обязательно! Ещё и проследят, чтоб до дна!

– Эх-х, хорошо хоть как-то жить! Особенно – ничего не делать, а потом ещё и отдохнуть. Чуток передохнуть и снова потом отдохнуть!

– Так выпьем же за хороших людей! Нас так мало осталось! Как вот этой синей соли на дне наших стаканов!

– Эх-х! Полетать бы и вправду! Но! Мы птицы гордые – не пнут – не полетим. Будем-с ждать!

– А вот доцента никто не пинал, как-то сам сподобился. За то честь ему и хвала. Аминь, чуваки!

Через минуту и повод к поминкам как-то позабылся. Ибо питие не подкачало, оправдало все надежды, действительно удалось, как ему и положено. Мама Клава наверняка смогла бы гордиться сынками оглоедами! Такой контент всему мирозданию ими вставлялся, закачаешься! Вновь обнаглевший кислотно-щелочной баланс валил всех подряд, не разбирая. Многим потешным и блаженным кузькам да таракашечкам, допившимся практически до белочки, и в самом деле наступала большая-пребольшая крышечка. Некоторые господа бомжи усугубились до совершенно ясного рассудка и полного исчезновения тремора во всех конечностях. Даже наливательные пальцы перестали дрожать. Впрочем, лишь у некоторых. У доцента с сыщиком, например.

Осклизкин прикладывался к синеглазому озверину и вовсе чисто символически, больше изображая питие, впрочем, как всегда. При этом он ещё и хмурился, явно чего-то ожидая. Причём явно не цирроза. И не нарушения баланса кислоты с щёлочью у себя самого. Ясно становилось, если и ждал, то всё-таки кого-то, с кем стрелку забил. У большинства же пациентов полуподземной лаборатории обычная интоксикационная клиника усугублялась просто невиданными темпами. Доживать настолько замечательную жизнь удавалось безумно-хорошими, как никогда ударными темпами.