Полицейские – не редкие гости в стенах нашего заведения. Они инспектируют своих "подопечных", периодически возвращают тех, кто сбегает и проводят разъяснительные беседы. Это наши пастыри закона. Я слышал, что раньше люди ходили в специальные места и разговаривали с духовными наставниками. Но времена веры давно прошли. У нас люди уповали только на закон и технологии.

Но то, что седеющий мужчина в форменном пиджаке и строгая женщина в закрытом платье стояли на пороге интерната и о чём-то негромко говорили с директором, меня тревожило. На следующий день после моей вылазки. После того как я смывал с себя кровь и пытался не думать о том, что она принадлежит Ниро́. Мы занимались утренней зарядкой рядом со своим корпусом. С площадки было хорошо видно вход в интернат, курящего на пороге директора и полицейских.

На перекличке Ниро́ недосчитались. Его дружки выглядели растерянными и напуганными, когда тренер задавал им вопросы. Пока мы занимались, я видел, как в окнах нашего этажа мелькает охрана, обыскивая крыло. Но часто исчезал, но всё время возвращался сам, отбывал наказание и затаривался до следующего побега.

Нас собрали и построили, чтобы отвести в душевые. В узком тамбуре я нервничал, стягивая серую тренировочную форму. Взгляд метался по лавочкам и шкафам, боясь наткнуться на следы крови. Когда большая часть парней уже стягивала трусы, прозвучала команда встать смирно. Мы замерли, вытянулись. В тамбур вошёл седой офицер.

– Доброе утро, ребята, – мы ответили тихим нестройным хором, – кто хорошо знал Ниро́ Бокана?

В несколько человек подняло руки. Полицейский попросил их назваться и записал имена.

– У кого были конфликты с Ниро́? – он посмотрел на нас суровым взглядом.

– Ниро́ часто задирал Ро́мана, – хрипло ляпнул один из банды и показал на меня.

– Я Ро́ман, – ждать, пока меня выдернут из строя, не хотелось.

– Какие у тебя статьи, мальчик? – как-то снисходительно спросил полицейский.

– Бродяжничество и воровство.

Он сделал пометку в блокноте и снова внимательно на меня посмотрел. Я стоял в трусах, слегка дрожа от холода в тамбуре душевой, и понимал, откуда на лице сурового мужчины читается едва заметная жалость.

– Где ты был вчера ночью?

– В своей комнате, спал.

– Хорошо, – он сделал ещё пометку, – кто ещё конфликтовал с Ниро́?

Но с этим придурком не дрался разве что только я и совсем малышня. Через полчаса всех отпустили. Выдохнув, я прошлёпал по кафелю к лейке душа и сделал воду погорячее. Взгляд упал на вентиль. Я вздрогнул. На покрытой пятнами ржавчины ручке темнел жирный кровавый след. Но прошло всего мгновение и он исчез, как будто впитался в металл. Дурнота подкатила к горлу. Что-то щекотало во рту, словно я проглотил волос и никак не мог его выплюнуть. Меня скрутил кашель такой силы, что пришлось упасть на колени. Приступы стискивали грудь, оставляя совсем небольшой промежуток на вдох.

Я завалилсяна пол. Что-то кольнуло изнутри губы. Засунув пальцы в рот, я вытащил мокрое чёрное перо, слипшиеся от слюны. И меня вырвало. Царапая кафельные стенки душевой я исторгал из себя чёрные сгустки. Потом снова была темнота и холод. Нельзя сказать, что я потерял сознание. Когда сознание теряешь – нет ничего, ни мыслей, ни чувств. Ты как бы выключаешься, а потом снова включаешься. Но сейчас я не выключился, а находился словно бы во сне и был не один. Темнота смотрела на меня своими странными глазами. Я не видел, но чувствовал взгляд. И повсюду шорох, как будто вдалеке бьют крыльями по воздуху миллионы птиц.

Равномерный шелест нарастал, пока не начал оглушать Я закричал, но не услышал собственного крика. Уши запомнил грохот крыльев. Он стал таким громким, что исчез. Осталась только звенящая тишина, как будто мне дали по затылку. "Ты выпил из золотого кувшина," – прозвучало в этой пустоте, – "и принял меня". Что-то больно укололо в сгиб руки. Я дёрнулся, по глазам резанул свет. Чьи-то ладони упёрлись в плечи, перехватили локоть. Проморгавшись я увидел над собой суровое сосредоточенное лицо медбрата, который крепко прижимал меня к кушетке.

– Павле, отпусти, – голос нашего штатного врача действовал на всех одинаково: люди делали то, что она пожелает, – Ро́ман, ты слышишь меня?

Лицо Павле исчезло. Я посмотрел в бледно-зелёные глаза Минки Нерсе и кивнул. Она скупо улыбнулась сухими тонкими губами и заправила прядь коротких серых волос за ухо.

– У тебя что-то болит? – я прислушался к ощущениям и помотал головой. – Говорить можешь?

– Да… – горло как будто ободрало, я закашлялся.

– Открой рот, – она посветила фонариком и кивнула, – закрывай. Так, полежишь немного в лазарете. Несложные процедуры и покой тебе пойдут на пользу. Павле, увези пациента в третий бокс.

Медбрат одной рукой взялся за спинку каталки, а другой понёс стойку с прозрачным мешочком капельницы. Трубка тянулась от него к моему предплечью и подавала раствор в вену, который казался ледяным. Я откинулся на жёсткую подушку и стал изучать узоры трещин на потолке. Хотелось разобраться, что происходит, но тихий голос в сознании просто не лезть, не смотреть в сторону этой тайны, не думать о золотом кувшине, из которого я будто бы испил. Всё бред, галлюцинация и, возможно, болезнь. Ниро́, наверное, поранился, залил меня своей кровью и умер, а я убежал. И теперь я окончательно заболел какой-то неведомой болезнью, не зря же всё время был таким худым. Может, даже скоро умру.

Мысль о смерти никогда меня не тревожила. Это был естественный ход вещей: родился, жил, умер. Как конец любой истории. Не хотелось мучиться. Терпеть боль – это неприятно. Но все же терпят так или иначе. Я не заметил, как кончился коридор. Павле вкатил медицинскую койку в небольшую комнату без окна. Темноту здесь разгоняли только две желтоватые лампы под потолком. Он поставил каталку у стены и привлёк моё внимание, помахав рукой. Медбрат ткнул в мешочек с капельницей, показал уровень жидкости и жестами объяснил, что когда она закончится – мне нужно будет перекрыть трубку. Я кивнул и остался в палате в одиночестве.

Лежать было скучно, но вставать совершенно не хотелось. Я смотрел в стену и, кажется, начал задрёмывать. Бессонная ночь забирала силы, глаза закрывались будто сами собой. Я погружался в мутный полусон, из которого вроде бы всплывал, а может, и нет. Всё смешалось: видения и реальность. Я был как будто птицей на привязи, которая готова взлететь. Но прочная нитка держала крепко. Перекусить её клювом было нельзя. "Если бы у меня были зубы!" – мелькнула дурацкая мысль. Сознание зацепилось за неё. Ведь я человек, у меня есть зубы. Я не мог прекратить думать. Зубы!

Проснулся от жара. Хотелось пить ужасно. Болел рот, дёсны чесались и пульсировали. Я повернулся набок и задел рукой стойку с пустой капельницей. Подача лекарства была перекрыта. Вынимать иголку я не рискнул, схватился за металлический штатив, как за трость и встал. Слабость и головокружение были не такими страшными, как озноб, который заставлял тело дрожать не прекращая. Рука прыгала, как бы я ни цеплялся ею в край кровати, мышцы на ногах свело от сильной дрожи, но хуже всего было зубам. Они клацали, и каждое соприкосновение отдавалось мучительной болью, кое-как я завернулся в больничное одеяло и вспомнил, что в коридоре была дверь в туалет.