– Он единственный в состоянии со мной справиться. Зачем мне муж, который позволяет садиться себе на шею?

Я же внушала ей, что если она полюбит по-настоящему, то легко справится сама со своим характером. Может быть и так, покивала головой Лилька. Она всегда меня внимательно выслушивала и во многом со мной соглашалась, но делала все всегда по-своему.

После свадьбы Игорь увез молодую жену к месту службы. Гарнизон размещался вблизи районного центра. Судя по Лилькиным письмам, самым значительным зданием в городке была почта, а самым посещаемым местом – рынок. Молодой семье дали комнату в общаге. Общага – общаге рознь. В этой было печное отопление и удобства во дворе. Первые зарплаты Игоря ушли на покупку немудреной мебели. На наряды и косметику их совсем не оставалось. «Представь, – писала Лилька. – Вчера я купила дрова. У меня уже все руки в занозах. А моемся мы тут в бане. Так что, если повезет, можно увидеть всех первых дам нашего гарнизона без всяких прикрас. Они меня уже разглядели, обсудили и за глаза называют «килькой». А когда они учат, что «мыло надо ложить в мыльницу», с ударением на «о», разумеется, у меня скулы сводит, так хочется что-нибудь сказануть в ответ. Да нельзя, Игорю потом достанется на орехи от их мужей. Все же кругом командиры – куда ни плюнь…»

Когда она вернулась, всласть нахлебавшись гарнизонной жизни, она была почти та же неунываемая, беспечная Лилька. И все же я заметила в ней нечто новое. Она и раньше не была покладистой, теперь же в ней появилась жесткость и даже жестокость по отношению к мужчинам.

– Когда они берут нас, мы делаемся тряпками, вот они нас и отжимают, отжимают, – желчно говорила подруга. – А остальные норовят вытереть об тебя ноги. Там, – вспоминала она свою гарнизонную жизнь, – все такие. Мужики горло норовят друг другу перегрызть из-за должностей и чтобы выслужиться, их жены ничем не лучше. Стоит чуть пококетничать, и все, ты уже шлюха. Представь, жены мужиков своих отправят на службу и ломятся с утра в гости. Припрутся и давай расспрашивать, где шторки куплены, отчего диванчик продавлен? Да еще и бесцеремонно лезут по кастрюлям, дескать, что ты сегодня вкусненького готовила? И все разговоры о жрачке, мужьях и детях. Как мне тебя там не хватало!

Мне тоже ее очень не хватало. Когда Лилька уехала, я осталась с глазу на глаз со скучной пресной жизнью. Некому было давать советы. Не с кем стало смеяться по вечерам на кухне.

Теперь я опять останусь без подруги, похоже, навсегда. Прислушиваясь к себе, я с удивлением поняла, что не испытываю ничего, кроме сожаления от двойной потери и жалости, острой жалости к этому ребенку-жеребенку. Как она теперь без меня? А, как хочет. В матери я ей не нанималась. Разница в три месяца для этого слишком мала.

Сцена все больше затягивалась и все больше напоминала известную картину «возвращение блудного сына», вернее, дочери. Во многом напоминала. К, примеру, этот дом, к порогу которого жалась Лилька, был мой. Он достался мне от бабушки. Лилька, насколько я ее помню, по полгода жила у нас на даче, так как своей дачи у нее не было, а в родительской двухкомнатной квартире ей было тесно. Даже будь она шести-комнатной, все равно, было бы тесно. Все дело было в том, что родители страшно мешали ей быть независимой. Я их всегда жалела. Лилька, по своей дурости, то и дело совершала разные ляпусы, исправлять которые в немалой степени приходилось «предкам», но при этом она так настойчиво давала им понять, что уже взрослая, самостоятельная, а они ей всячески мешают, что бедные родичи по собственной квартире перемещались исключительно перебежками. Причем, часть маршрута, проходящая мимо Лилькиной комнаты, преодолевалась ими почти на цыпочках. Со мной они были исключительно ласковы, поскольку я регулярно обеспечивала им полгода спокойной жизни.

С моими родителями такой номер бы не прошел никогда и ни за что, какой бы замечательной или, наоборот, стервозной я не была. После окончания техникума меня торжественно препроводили в бывшее бабушкино жилье, состоящее из одной комнаты шестнадцати метров в четырехкомнатной квартире старого дома на Васильевском острове. Комнату получила в наследство мама, и мое пребывание в ней рассматривалось всеми, включая меня, как временное.

– Вот, – говорила мама, – заработаешь себе на квартиру, переедешь, а комнату я буду сдавать, и будет у меня прибавка к пенсии.

Не понадобилось много времени, чтобы выяснить, что до собственной квартиры мне тянуться как до неба. Я честно откладывала деньги. Сначала «в чулок», то есть в сахарницу, стоящую в буфете. Но как-то сдуру достала оттуда деньги при соседе, и не прошло и двух дней, как они оттуда чудесным образом испарились. В результате у меня завелась сберкнижка, куда я скрупулезно относила запланированную сумму из получки. Накопления велись, ясное дело, в долларах, и никакие чрезвычайные обстоятельства и трудности не влияли ни на дату взноса, ни на вносимую сумму. «Выжига», -шутил Антон. «Курочка по зернышку клюет», – шептал светлый бабушкин образ.

– Мэри, – собравшись с силами, приступила к разговору Лилька.

Мэри, к вашему сведению, это тоже я. Маня и Маша меня звали только самые близкие люди: бабушка, мама с папой и, до последних событий, Лилька с Антоном. Мэри меня называли одноклассники. На самом деле, мое полное имя – Марианна. Теперь понятно, какими книгами зачитывалась моя мама? Лилькины родители тоже лицом в грязь не ударили, и вполне может быть, читали одни и те же книги. Дочь они назвали Лилианой. Мы и ходить вместе, а затем и дружить стали потому, что, завидя нас, в школе говорили: «Вот, идут Марианна энд Лилиана». Звучало красиво, по-заграничному, а главное, имена были свои, не выдуманные.

– Ты слушаешь меня? – Лилька с надеждой вглядывалась в мое лицо.

– Слушаю, – устало отозвалась я. – Сейчас ты скажешь, что там, – я махнула рукой в сторону жизнерадостно качающейся крапивы, – ты не трахалась с моим мужиком, а случайно на него упала.

– Да, нет, – опровергла меня Лилька. – Именно трахалась. Как это еще назвать?

Я задохнулась от возмущения. Длань моя занеслась над блудной, вернее, блудливой, головой, но в этот момент жуткий вопль разнесся по окрестностям.

– Помогите! Убивают!

Моя рука остановилась на полпути, и я устремила глаза на противоположный дом. Похожие, с небольшими вариациями, вопли, доносились оттуда частенько, причем их появление можно было предсказывать с вероятностью в девяносто девять процентов. В доме напротив жили мои однофамильцы, потому как, являлись моей родней, кисельного, так сказать, варианта. Мать дяди Сени, которого родная супруга Зинаида по настроению именовала Семушка, или Семка, была родной сестрой моего деда Ивана. Дядя Семен Талапин и Талапина же тетя Зина жили яркой, бурной жизнью, многим на зависть. Они частенько устраивали себе праздники. Дядя Сеня извлекал из старенького баяна целый оркестр, а тетя громко и красиво подпевала. Зинаида мастерски гнала самогонку, а дядя Сеня в устрашающих количествах ее употреблял. Тетка, впрочем, тоже немножко употребляла. Правда, это «немножко» никто не измерял. В деревне попивали многие, но так залихватски-весело получалось не у всех. Усваивалась огненная вода непросто, при этом на окружающих выплескивалась лишняя энергия вкупе с накопившимися с прошлого праздника обидами. Вот тогда улицу и оглашали истошные вопли. Гоняли супруги друг-друга по-очереди, и прежде, чем броситься на выручку, друзья той и другой стороны прислушивались к оттенкам вопля, пытаясь определить пострадавшего. А поскольку оба говорили и орали хриплым прокуренным баском, то это было не простым занятием.

На этот раз явно голосил дядя Семен, так как, извергаемые им ругательства были исключительно женского рода. Мы с Лилькой рванули через дорогу. Дядя Сеня весьма дальновидно нарезал круги вокруг дома, надеясь, что тетя Зина, с ее немалой комплекцией выдохнется быстрее, чем он. Он на полном скаку налетел на Лильку, и едва успел затормозить, чтобы не составить кучу-малу. Лилька обхватила его руками и намертво сковала в объятиях.