Гуляние – это всегда коллективное шествие. Даже в тех случаях, когда человек выходит на гуляние в одиночку, без спутника, присутствие других участников шествия является для него важным и значительным фактором. Вряд ли можно сказать об этом лучше Гоголя:
Едва только взойдешь на Невский проспект, как уже пахнет одним гуляньем. Хотя бы имел какое-нибудь нужное, необходимое дело, но, взошедши на него, верно позабудешь о всяком деле. Здесь единственное место, где показываются люди не по необходимости, куда не загнала их надобность и меркантильный интерес, объемлющий весь Петербург. Кажется, человек, встреченный на Невском проспекте, менее эгоист, нежели в Морской, Гороховой, Литейной, Мещанской и других улицах, где жадность, и корысть, и надобность выражаются на идущих и летящих каретах и на дрожках. Невский проспект есть всеобщая коммуникация Петербурга. Здесь житель Петербургской или Выборгской части, несколько лет не бывавший у своего приятеля на песках или у Московской заставы, может быть уверен, что встретится с ним непременно. Никакой адрес-календарь и справочное бюро не доставят такого верного известия, как Невский проспект. Всемогущий Невский проспект! Единственное развлечение бедного на гулянье Петербурга! Как чисто подметены его тротуары, и, боже, сколько ног оставило на нем следы свои! И неуклюжий грязный сапог отставного солдата, под тяжестью которого, кажется, трескается самый гранит, и миниатюрный, легкий, как дым, башмачок молоденькой дамы, оборачивающей свою головку к блестящим окнам магазина, как подсолнечник к солнцу, и гремящая сабля исполненного надежд прапорщика, проводящая по нем резкую царапину, – все вымещает на нем могущество силы или могущество слабости [Г., II, 5–6].
В середине XIX века, рисуя картину жизни молодого столичного европейского города, Гоголь отмечает наиболее важные функциональные и структурообразующие черты массового гуляния, сохранившиеся с глубокой древности: характерное для данного места и времени относительное снятие социальных различий, отсутствие «эгоизма», т. е. нивелирование индивидуально-личностного в человеке, участвующем в шествии, идея всеобщего единения, характерная только для этого места, и отсутствие явно видимой прагматической цели движения человеческой массы, невольная и тоже лишенная чистого практицизма коммуникация, понимаемая не только как вербальный обмен новостями и сплетнями, но и как взаимное созерцание, имеющее знаковый характер.
Показательно, что этимологические словари отмечают значение ‘прогуливаться для удовольствия’ как вторичное, возникшее из ‘отдыхать, кутить, веселиться, вести беспорядочный образ жизни, спускать имущество’ [Шанский, Боброва, 65; Черных, I, 226].
Нейтральное словарное толкование второго современного значения глагола гулять ‘веселиться, развлекаться, кутить’ далеко не вмещает всех тех коннотаций, которые связаны в сознании носителя русского языка с этим лексико-семантическим вариантом глагола гулять. Гульба – это шумный многолюдный пир, участники которого находятся в состоянии сильного опьянения и крайнего экстатического возбуждения. Показательно, что многие этимологи связывают этот глагол со словом гул и прилагательным гульный ‘волшебный’. При таком понимании исконным значением глагола гулять было ‘шуметь, шаманить, быть в состоянии наития, кудесничать’ [Черных, I, 226].
У третьего современного значения глагола гулять ‘распутничать, вести беспорядочную половую жизнь’ есть определенные, довольно устойчивые коннотации. Обычно, когда о мужчине или – чаще – о женщине говорят, что он или она гуляет, то эта формула заключает в себе представление о демонстративности и даже лихости подобного поведения, а также негативно-восторженную оценку такого образа жизни (ср. отсутствие подобных коннотаций в словах развратник и развратница).
Таким образом, полисемия глагола гулять явно фиксирует древнее синкретическое значение этого слова, включавшего в себя представления и о коллективном шествии по определенному маршруту, и о впадении во временное экстатическое возбуждение, и о демонстративных формах сексуального поведения.
Эта синкретическая семантика восходит в конечном счете к такой древнейшей форме культуры человечества, как ритуальное шествие с целью освоения пространства, отделения обитаемого людьми места, наконец, моделирования мира. Сакральность шествия, его магическая действенность во многом обеспечивалась экстатическим состоянием участников, их священным безумием. Именно оно давало возможность балансировать на грани миров. Ритуальное шествие несет в себе идею единения человеческого сообщества, магию плодородия как человека, так и природы, а также идею жертвы.
Представления о сакрально-ритуальном шествии содержатся и в этнографических материалах, связанных с ритуальными практиками первобытных народов, и в вакханалиях Античности. Этими традициями пропитаны все формы карнавала и народных празднеств карнавального типа (например, Масленица), многие произведения фольклорного искусства, восходящие к древнейшим ритуалам (например, хороводы разных народов), ритуальные формы поздних религий (например, крестный ход). В современной культуре в связи с этим можно отметить разные формы государственных и политических массовых торжеств (парады, демонстрации, факельные шествия, круги почета у спортсменов[17]).
Итак, анализируя лексико-семантические варианты современного многозначного слова, мы попытались восстановить древнейшее синкретическое значение глагола гулять и ритуально-мифологические основы этого синкретизма, базирующегося на архаической пространственной модели мира. По мнению многих лингвистов, древнейшие слова несли в себе синкретическую семантику, отражая ранний, примитивный этап мышления, когда модель мира в сознании рождающегося человечества только формировалась и еще не была подвергнута достаточно четкой дифференциации.
Как мы попытаемся показать в исследовательских главах, подобным синкретизмом обладали в древности такие слова, как лютость (обозначавшее не только жестокость, но и неотделимое от него милосердие), печаль (передававшее не только боль от утраты ушедшего в иной мир, но и радость единения с ним), разлука (имевшее значение не только потери контакта, но и вечного обретения его), палить и знойный (обозначавшие лишь экстремальные отклонения от нормы без дифференциации на холод и зной).
Все слова и выражаемые ими понятия, проанализированные нами в этой книге, оказались тесно связанными с рождавшейся, складывавшейся и трансформировавшейся в результате антропосоциогенеза картиной мира. Модель мира осмысливается человечеством на всем протяжении его истории.
На наш взгляд, моделирование мира – основная функция, задача и цель человека. Что бы ни делало человечество, созидательное и разрушительное, светлое и темное, прекрасное и безобразное; о чем бы ни спорили философы и бабушки на скамеечках, деятели искусства и мужики у пивного ларька, ученые-теоретики и участники пошлейших ток-шоу, – в конечном счете человечество обсуждает, строит и перестраивает модель мира.
Глава I
«Тепло ли тебе, девица? Тепло ли тебе, красная?»
Фольклорно-мифологические истоки этимологии слов стыд и срам
Носителями современного русского языка семантические различия лексем срам, стыд, совесть, позор практически не ощущаются. На первый взгляд, перечисленные слова во многих контекстах выступают как полные синонимы. Достаточно вспомнить такие устойчивые выражения, как стыд и срам, ни стыда ни совести, стыд и позор, или обратиться к толковым словарям современного русского языка, где многие из этих слов толкуются друг через друга. Например, согласно МАС, стыд – это позор [МАС, IV, 296], а срам – это стыд, позор [МАС, IV, 237]. Совесть и стыд, кроме того, одинаково толкуются как «чувство моральной ответственности за свое поведение, поступки» [МАС, IV, 175, 296].
