От этой красоты и необычной обстановки он часто застенчиво прижимался к пришедшим в гости вместе с ним отцу или матери.

Однажды, увидев его восторженные взгляды, Марья Павловна спросила:

– Помнишь стихи этих сказок?

Паша что-то невнятно пробормотал.

– Смелее, ты же маленький мужчина.

Он смутился.

– Да ты, совсем… маменькин сынок, – с доброй, но строгой улыбкой наступала Марья Павловна.

Она будто прочитала его застенчивость, и впервые Паша понял ее призыв к смелости и самоотверженности. Втайне ему тоже хотелось этой внутренней силы, но это было совсем не просто. Становилось немного стыдно за свою неуверенность, и он даже побаивался колких глаз: очень хотелось понравиться им.

Одновременно он чувствовал, что ей было немного жалко его, и она пытается преодолеть его скованность, но одобрением были только хорошие манеры, сообразительность и внутренняя собранность.

Прочитав его мысли по глазам, она твердо сказала:

– Жалость – холопское чувство… Можно плакать, но никогда не плакаться…

Было обидно, но малыш понял, что имела она на эти слова – и знала, как воспитывают настоящих мальчиков.

Родители Паши, как и его дядюшки и тетушки, были совсем другими. Такие же добрые, но значительно мягче и не такие сильные и уверенные.

Звучащие на фоне картин русских сказок романсы в исполнении Марии Павловны были необычайно яркими, томили тревогой и проникали глубоко в душу, будто неожиданно пришедшие откуда-то издалека. По восприятию они были несоизмеримы с повседневной жизнью и удивительно влекли к себе. Эти звуки были немного непонятны для Пашиной души в сравнение со слышимыми часто песнями за столом, песнями по радио или с пластинок патефона.

Паша слышал многие из них у родственников мамы, папы и ощущения всегда были очень разными.

Папа, его братья и сестры, пели «Самара-городок» или «Вдоль по матушке по Волге». Они были раздольные, свободные, наполненные красками природы.

«Что это за город такой …Самара?» – думал Паша, когда видел завороженные звуками песни лица родни.

– Пап, почему тебе нравится песня… про эту… Самару?

Отец удивленно посмотрел на сына:

– Это город на Волге… Когда пою, вспоминаю город, где я родился сам, тихую безмолвную реку Оку перед закатом.

– А что ты делал на реке?

– Сидел с удочкой… Тишина… неожиданные всплески на воде…

– Но в песне всплесков никаких нет…

Маленькому Паше было странно и интересно проникаться в эти раздольные мечтательные размышления о реке, дремучем Муромском лесе и широком необъятном поле или мокром луге.

Малышу очень нравился раскатистый «Вечерний звон», было в нем что-то таинственно русское, благоуханное, особенно, когда в конце кто-нибудь, а чаще всего папа, заканчивал громко и неожиданно – «Бом… Бом!».

Невероятно радовали слух «Дунайские волны» или «Севастопольский вальс». Паша не очень понимал, но ему казалось, что эти музыкальные напевы сродни романсам и любимому «Вечернему звону».

Со стороны дяди Саши и тети Тоси часто звучали более томные, но не менее таинственные и непонятные: «Дядя Ваня», «Андрюша», «Прощальное танго», «Часы». «Брызги шампанского». От них веяло неведомой малышу теплотой и нежностью чувств.

Он твердо ощущал, что в песнях и в том, с каким настроением их поют, и есть тот глубокий и внутренне объединяющий людей стержень жизни. Малыш инстинктивно хотел прикоснуться и держаться за него, чтобы быть увереннее и сильнее. Каким-то непонятным чувством он ощущал, что главное – понять эту их таинственную загадку.

Паша вырос в городе рядом со стадионом и чугунно-литейном заводом, изредка попадал на природу летом, когда ее великолепие по-своему на время пленяло его. Окружающий его город и постоянно дымящий завод были как будто врагами постижения прекрасного мира. Малыш внутренне осознавал определенное отторжение себя от свободной жизни и связанной с ней раздольной русской песней. Подсознание говорило, что он чего-то недополучил в восприятии окружающего мира.

Было что-то глубинное в этих песнях старших, но Паша не мог достоверно осознать радости неведомого ему прошлого. Единственное, что приходило в голову малыша:

«Как-то не совсем так… было в той жизни родителей, тетей и дядей что-то другое, когда они были маленькими, а их мамы и папы не были еще дедушками и бабушками…»

Паша инстинктивно чувствовал, что пение отражало внутреннюю сущность человека и невозможно воодушевленно петь со взрослыми с их необъятной радостью, не испытывая это самое внутри себя. И потому ему всегда что-то мешало петь с родителями и родственниками, почему-то не хотелось участвовать в хоре, но он с уважением слушал и чувствовал непреодолимую силу мелодии и слов.

Песни часто пели и во дворе, совершенно не обращая внимания на качество голосов. Они были простые, в основном военные, но добрые и вдохновенные.

Отец научился в детстве и любил играть на балалайке и гитаре. Иногда в хорошем настроении он увлеченно и весело, перебирая струны, пел свои родные песни. Для Паши это были тоже минуты радости, и он пытался повторять, и ему даже казалось, что у него получается, но потом все неожиданно куда-то пропало, когда он однажды вдруг услышал, как кто-то сказал:

– Да у него нет совсем слуха.

Паша любил рассматривать папин альбом с фотографиями. Там были неизвестные дяди и тети, молодой дедушка с никогда не виденной воочию бабушкой и, конечно, совсем молодые папины родные братья и сестры. В конце альбома были любительские фотографии друзей и знакомых, которые казались немного безликими для малыша.

Однажды к папе приехал друг детства с той самой реки Оки, где он родился. Взрослые друзья вспоминали, громко говорили о проведенных годах в молодости, и каждый как-то по-своему незаметно улыбался. Паша не видел этой реки, и Ока представлялась малышу широким бескрайним пространством, по которому папа с другом плывет во все уходящую счастливую даль. Мальчик сидел с ними рядом и внимательно разглядывал гостя. Он казался очень простым и доверчивым. Гость увлекался и иногда пытался спорить, но потом почти во всем соглашался с папой.

Паше это нравилось: он был горд за своего умного папу и то, что он, Паша, его сын, которому, как часто упоминал в разговоре отец, «жить в будущем».

Паше не все было понятно из их разговора, особенно когда папа, переубеждая своего друга, был очень недоволен разладом между Сталиным и каким-то Брозом Тито. Имя это казалось странным и необычно трудно произносимым и заставляло сомневаться:

«Видимо, правильно, что такой красивый, улыбающийся на фотографиях Сталин разругался с ним», – думал он.

Друзья много курили и сбрасывали пепел в десятисантиметровую, высотой со стакан латунную гильзу от артиллерийского снаряда. Служившая теперь для мирной жизни необычная пепельница была очень важным предметом папиной комнаты и в воображении Паши являлась своеобразным символом и связующим звеном с прошедшей и неведомой ему войной и победой. Желтая пепельница всегда стояла на письменном столе отца, и от нее пахло пеплом, гарью и дымом. Малыш часто видел в кино, как подобными патронами заряжали пушки во время боя, и порой ему казалось, что эта гильза только что отлетела от выстрелившего орудия.

Паша появился на свет в конце того самого года, когда война закончилась, и это обстоятельство успокаивало и радовало его. Он знал, что погибло много людей, и было в этом что-то напряженное, непонятное и таинственно страшное.

9

В самом конце лета, когда были на даче, Папа вечером привез печальное сообщение, что неожиданно от сердечного приступа умер дедушка Петр Александрович. Перед похоронами поехали на день в московскую квартиру. Для Паши это была первая смерть близкого человека. Когда мама наливала суп в пиалы, которые стали чем-то дорогим, необходимым атрибутом семейного обеда, у Паши вдруг пропал аппетит, и он думал и жалел о том, что дедушка больше никогда не придет. Он слышал из рассказов родителей, что, когда дедушка попал в больницу с инфарктом, врачи его заставляли лежать, а он не слушал их и продолжал ходить. На следующий день на рассвете он умер.