Стояли заиндевевшие дни с тридцатипятиградусными морозами. В шестом часу вечера уже темнело, и когда я выбирала на рынке хризантемы, они стояли под высокими застекленными призмами с горящими внутри свечами, печально-торжественные в своей озаренной махровой белизне на синем полупрозрачном фоне.

Я долго ехала в промерзшем трамвае, в переполненном метро, стараясь не помять цветы, завернутые в два слоя бумаги. На одном из переходов развернула их и вздрогнула от неожиданности: края хризантем съежились и стали светло-коричневыми. Мне предстоял еще час в автобусе, и я со страхом видела, что уже темнеют витые сердцевины: хризантемы замерзали у меня на глазах.

С пронзительным чувством вины думала я о том, какой непрестанный поток добра шел ко мне от батюшки. Светлые дни после Крещения, сама его полная открытость в общении – все было даром…

Иногда к Рождеству мы находили в почтовом ящике конверт без обратного адреса с плиткой шоколада и засунутой под обертку сторублевой бумажкой – подарок моему сыну от святителя Николая.

А даже эти мои цветы запоздалые мне пришлось оставить на подоконнике в раздевалке больницы…

С чрезмерной четкостью я увидела повзрослевшую Нину, пустые, по-солдатски застеленные койки, желтую лампу без абажура под потолком, черные крестовины на окнах в морозных узорах.

Отец Александр полулежал на подушке, прислоненной к спинке кровати, бледный в призрачном электрическом свете, с заострившимися чертами и седой прядью. Худая рука, обнаженная под рукавом полосатой больничной пижамы, поднялась в жесте благословения. Только смущенная улыбка была прежней:

– Простите, что принимаю вас лежа…

Нина взметнулась и с тяжелым заиканием, задыханием, судорожным движением рта выговорила: «З-з-здрав-вст-вуй-те…»

А я и вовсе ничего не могла выговорить, опустившись на пододвинутый ею стул.

– Здесь меня химией лечат, – заговорил отец Александр. – Еще какие-то новые препараты на мне испытывают с моего согласия: раз ни на что больше не пригоден, послужу науке…

Шутки прозвучали принужденно, но дали возможность пережить первые минуты. Потом я извлекала из сумки гостинцы, и батюшка рассматривал граненую бутылочку с облепиховым маслом, на чудодейственные свойства которого тогда возлагалось много надежд, банку с яркими этикетками.

– А я ведь никогда ананасы не ел… как-то не случилось. Вот мы сейчас эту красивую баночку и откроем…

Говорили так, будто ничего не происходило. Но были неприметные перебои. В какой-то момент он произнес давнюю строчку: «Вот уже кончается дорога…» и оборвал ее. А я не подала виду, что помню следующие строки, до слов: «…легкой смерти надо бы просить». Потом мне понадобилась передышка, и я сказала, что, наверно, Ниночка хочет поговорить с отцом, она приехала издалека, а я пока позвоню.

В холле сидели перед телевизором несколько больных в мятых халатах с пятнами хлорки. В углу висел красный лозунг, стояли плевательницы, фикус и гололобый бюст. Звука не было, но кто-то переключал программы, и на экране мелькал то хоровод в шароварах, с венками и лентами, то трибуна с раскрывающим рот оратором, то поле с бегающими футболистами. И во всем этом – в седых непричесанных женщинах, в свои последние на земле дни стоящих перед немым, мертвенно мерцающим экраном, в гипсовом идоле под лозунгом – была такая безысходность абсурда, мистическая тоска и жуть, привычная обреченность, такой гнет и удушье…

Вернулась я слишком рано: Ниночка – в осеннем пальто, так и не согревшаяся с дороги, – склонилась над банкой и поспешно ела круглые дольки ананаса. И она, и батюшка смутились, а я прозрела вдруг их нищету.

Через час батюшка поднялся, чтобы нас проводить.

– Можно мне еще прийти на днях?

– Приходите… буду очень рад. Я, видите, свободен теперь…

Я поцеловала его благословляющую руку, легкую, почти бесплотную.

У двери обернулась. Отец Александр стоял вполоборота и пристально, с забытой на губах улыбкой смотрел мне вслед.

Мы думали об одном: что видим друг друга в последний раз.

Через день, закончив лечение, отца Александра выписали из больницы, и он уехал домой.

Через месяц он умер.

Отпевали его в Двуречках. Все три дня, пока он лежал в храме, к нему шли люди, которых он двадцать лет крестил, причащал, венчал; плакали, говорили слова благодарности, запоздалые, как мои хризантемы, читали над ним Евангелие.

На кладбище над открытой могилой архиерей сказал речь и первым бросил на крышку гроба горсть промерзшей земли.

Ни одной из дочерей отца Александра не привелось надеть подвенечное платье матушки, вышитое светлыми шелками, – так сложилась жизнь.

Через несколько лет, в возрасте около тридцати, в опустевшем отцовском доме умерла от рака Нина.

Незадолго до смерти она нашла в богослужебных книгах и переслала мне пасхальную открытку без адреса, написанную уже слабой рукой отца Александра.

С волнением прочла я слова: «Христос воскресе!», дошедшие как будто из жизни иной, и дальше строки из послания апостола Павла, повторяющиеся в чине Крещения:

1990 г.

Благодарю Тебя, Господи, за то, что Ты сотворил море.

Я отдыхаю на южном берегу в двухэтажном доме с садом – резиденции митрополита Азарии. Владыка предложил мне погостить здесь, пока сам он служит в кафедральном соборе в Тбилиси. Дом пустует, и я занимаю весь второй этаж: одну из комнат для гостей – приезжающего с владыкой духовенства, и просторную трапезную с иконами и портретами прежних епископов.

Комнаты выходят на застекленную террасу, с нее вниз ведет широкая лестница.

Из распахнутых окон террасы видны заросший сад с кустами мелких белых роз и каменная ограда. За воротами – постриженные кроны лип по сторонам улицы и двор старого дома с деревянными балконами и заплатами на крыше. Сад огражден с двух сторон, с третьей его замыкает глухая кирпичная стена дома.

Утра и вечера я провожу на море. Мне нравится уплывать далеко за буйки по закатной дорожке. Я погружаюсь под воду, вижу разлитое в ней свечение, бледное в зеленоватом, будто расходящееся из глубины лучами, или лежу на воде, раскинув руки, глядя в подсвеченные закатом облачка. И в меня переливается радость, будто я вбираю ее зрением и кожей из света, воздуха и моря.

Благодарю Тебя, Господи, за то, что Ты сотворил землю.

Возвращаюсь я по бульвару, неся в себе свежесть и легкость после купания.

Хрустит под ногами гравий. Огромные магнолии раскрыли чаши цветов, светящиеся в глянцевых листьях. Вечереющий воздух разносит их сладостный аромат, смешанный с запахом сосен и моря. Зажигаются в ветвях фонари, оранжевые и синие, бросая на гравий узорные тени. В шатрах под кронами магнолий таятся ночная тень и скамейки с обнявшимися парами.

Вечер этот сотворен для любви, и всю прорастающую деревьями, травами, злаками, цветущую и плодоносящую землю Ты, Господи, сотворил во имя любви. Мы получаем от Тебя этот мир как дар, чтобы насыщаться им, вдыхать его, созерцать Твою красоту, разлитую в нем, им явленную, благодарно любить Тебя и потому любить друг друга. Все живое восходит по ступеням любви к Тебе.