– Прости, Ронни, я стараюсь, но думаю только о том, что нервничаю.

– Не тревожься. Ничего не случится.

– Я слишком поздно начинаю, вот в чем беда. Есть уже плохие привычки. Я придумала свой способ нравиться мужчинам и больше ничего не могу.

– Так не может быть. Теперь, когда ты хочешь по-настоящему, ты переменишься.

– Я хочу. Тебе от этого мало радости, верно?

– Мне хорошо. Мне нравится просто лежать здесь с тобой.

– О, и мне нравится. Уж если я такая. Хотя я не могу до конца понять, все думаю, что, если позволю себе полюбить это, ты… захочешь другого.

– Обещаю, что нет. Сегодня, во всяком случае, нет.

– Ты очень милый Ронни. Я просто буду думать о твоем обещании.

Постепенно она немного расслабилась. Не очень. К ночи стало, пожалуй, лучше. Чуть-чуть. Все следующие дни Симон вела себя одинаково. Утром на пляже, вернее на клочке гальки, камней и грубой травы и в таверне через дорогу, где подавали узо, вино или местное пиво с металлическим привкусом, и потом почти до конца ленча (шесть гостей: четыре грека и два старых хрыча) Симон болтала, почти не выпендривалась и слушала, что ей говорят. Ронни старался, чтобы все это по возможности происходило при лорде Болдоке. По мере приближения сиесты у Симон появлялся отсутствующий вид. Ронни старался удалить ее от Болдока. В течение вечера настроение менялось точно так же.

– Не старайся так, – сказал он ей в первую ночь.

– Что толку говорить. Иначе я не могу, правда.

– Ты не была такой, когда мы ложились первые два раза.

– Я знаю, но тогда это было не так важно. Я просто рвалась вперед, как привыкла. Сейчас это экзамен, ты знаешь, что это значит. Все время боишься провалиться.

Ронни знал, что больше всего нервничаешь, опасаясь разнервничаться. И это нужно остановить раньше, чем ты в силах остановить. На следующий день за ленчем он сообразил, что вообще их отношения идут как-то по кругу. Мэнсфилд дал скудный обед в отеле на берегу, и, когда он потребовал счет, плечи Симон поникли. Угрюмый Ронни ясно видел: она расслабится так, чтобы можно было с ней заниматься любовью, только тогда, когда уверишь ее, что ты уже отбросил все надежды на это. Что, если изменить стратегию, предложить выйти замуж, обещая никогда не спать с ней? Она может ухватиться за это. В конце концов пять лет назад он бы согласился на mariage blanc[14] с той лошадиной мордой. Ах, тогда все было иначе. Ведь ту не страшила постель, наоборот. Он сам ее не хотел. А Симон он хочет более чем когда-либо. Да, разница в этом. С другой стороны, Симон, очевидно, боится больше всего, что от нее отвернутся, и самое лучшее было бы взять ее силой. По дороге домой и в спальню эта мысль казалась простой и великолепной, но, бросив один взгляд на распростертое бесстрастное тело, другой – в тревожные черные глаза, он понял, что никакое насилие не приведет к Добру. Нужно сделать это так, как он задумал, или не делать вообще.

Он лежал рядом, держа ее в объятиях. Ее тело слегка напряглось.

– Ты всегда ненавидела это? – сказал он.

– О да, каждый раз. Всю эту проклятую штуку.

– Была разница, если мужчина нравился?

– Нет. В самой штуке – нет. Всегда то же самое, прямо с первого раза. Тогда мне было только четырнадцать. Подружка как раз начала и рассказала в точности, что вы делаете. Звучало так чудесно, что я сразу пошла и сделала это. А получилось ужасно. Я подумала, что еще мала, и отложила на два года, а потом попробовала опять. И было как в первый раз, так же ужасно. И так и пошло с тех пор. Прости, Ронни, видишь, дело не в ТЕБЕ.

– Вижу. Не понимаю, почему ты продолжаешь это. Ты сказала, что у тебя было сорок четыре. Это потому, что надеялась найти того, с кем не будет ужасно?

– Сорок пять, считая тебя. Нет, после первых двух я потеряла надежду. То есть до вчерашнего дня. Теперь надеюсь опять. Спала я со всеми потому, что мне нужен кто-то. Понимаешь, мой собственный. Некоторое время так было. Потом не стало и этого. Просто хотелось, чтобы кто-нибудь был со мной хоть немножко.

– Симон, у тебя когда-нибудь был оргазм?

Ее голос стал хриплым:

– Не с мужчиной.

– А!

– Нет, и не с женщиной. Я пыталась. Но когда мы оказались в постели, я уже ничего не хотела делать, а они вели себя со мной не лучше мужчин. Иначе, но так же ужасно.

– Понимаю.

– Тебе противно?

– Нет, я просто думаю, сможем ли мы использовать это, смогу ли я.

– Трудность в том, Ронни, – прошептала она, – что тебе нужно относиться к этому так же, как я. Стать мной, в сущности. Я знаю единственный способ достичь этого, но потребуются годы. Да и годы не всегда помогают. Жалко. Ничто, кажется, не поможет, верно?

– Мы немножко продвинулись. Оно и должно идти медленно.

– Ах, Ронни, постой – не могу ли я сделать ЭТО тебе? Понимаешь, хочу сказать… Или будет трудно?

– Легче легкого, любимая, уверяю тебя. Но тебе не противно?

– Не то что противно, просто безразлично. Но хочется сделать тебе приятное. Если будет приятно.

– Будет.

После этого напряжение у нее, конечно, спало, как никогда прежде, и она стала доступнее. Как и до того, обнаружилось, что можно трогать лишь совершенно нейтральные области ее тела, их немного. Покрытым пушком предплечьем он владел без спора; верхняя часть руки была уже чувствительной; от прикосновения к плечу заметно напряглось все тело, ибо вблизи плеча грудь, а ниже груди – известно что. Поясница была в порядке, но если рука двигалась от нее к бедру, то приближалась ко всему. Лицо – хорошо, затылок – хорошо, горло – хуже, ключицы – плохо. Этих упражнений, повторяющихся дважды в день, Ронни уже боялся, но чуточку, не так, как Симон. Как бы то ни было, не видя альтернативы, он продолжал. К концу недели Симон стала немного лучше и до и во время процедуры (или ему казалось). Видимо, было лучше всего, когда она увлекалась разговором, забывала, что лежит голая с голым мужчиной, который весь наготове. Ронни почти совсем не знал, почему женщина бывает холодна, и, находясь в тупике, пробовал провести любительский психоанализ: к примеру, расспрашивал о первом мужчине и выяснил, что там было много ужасного.

– Не сам он был ужасен, а ЭТО. То, что он делал, может быть, как делал, когда начал. Я все думала, будет приятно, покуда он не возбудился по-настоящему и не понял, что ничто его не удержит. Я не сказала ему, что я девушка, дело было не в этом, он не сделал мне больно. Просто… то, как он пустил в ход руки и так торопился все время, словно тушил пожар или боролся со зверем. А потом вошел в меня с таким напором! Не то чтобы слишком быстро, нет, он, вероятно, был вполне хорош и хотел доставить мне удовольствие. Казалось, мы оба спасаемся от ужасной беды, наводнения или чего-то в этом роде… словно скачем на коне, чтоб уйти от опасности, и чем больше он напирает на меня, тем скорее спасенье. И под конец ему пришлось еще пришпорить, а то бы нас схватили, и вот все оказалось позади, мы спасены, он провел нас. Только я бы не хотела, чтоб это повторилось.

Ронни тщательно изобразив вялое любопытство, спросил:

– Мама когда-нибудь говорила с тобой о сексе?

– Мы никогда это не обсуждали.

– О, – сказал он по-прежнему вяло. – Я думал, это должно было возникнуть само собой. Ты говоришь, она очень добра, и о таких вопросах вы наверняка…

– Нет, я только читала об этом. Мы не обсуждали.

– Нет, значит. А что говорил твой отец? О, конечно, когда он умер, ты была ребенком, верно? Ну, твой первый отчим.

– Ставрос… Ну, он никогда особенно мной не занимался. Вроде как предоставил все маме. Мы ни о чем с ним не говорили. Так что…

– Да, так рядом с тобой никогда не было мужчины. Только мальчики, любовники и посторонние люди.

Она шевельнулась, видимо, устраиваясь поудобнее, в результате отодвинула от него ногу.

– Понимаю. Хочешь сказать, что я не могла узнать, что за штука мужчины, пока не легла с одним из них. Да, это был слишком сильный шок. Дело могло быть и в этом. Ты думаешь, мне легче станет, как только узнаю причину? Не так ли говорят эти пси-хо – как их там? – топы?