О храме как о храме нечего было писать домой, разве что своей тете. Полдюжины колонн поддерживали сомнительное подобие античной крыши. Кое-что в стене было, вероятно, древним, другие камни явно недавние, вряд ли старше спартанцев Василикоса. Большая часть античного пола с выцветшим незатейливым рисунком уцелела. В одном углу проросло чахлое деревце. Ронни сел где-то в центре на каменный обломок.

– Чей он? – спросил он.

– Весь остров принадлежит Василикосу.

– Нет, я говорю о храме. Бога, богини, нимфы или чего там еще?

– Какое кому дело? С этим покончено, верно? Что это для нас? Куча камней.

Сказано было достаточно спокойно, чтобы принять это за МНЕНИЕ, хотя казалось, она могла бы восхвалять такие вещи, а не принижать их. Выпендривается в новом стиле, подумал Ронни. Прежде ему бы попытались внушить, как он ничтожен, если не знает Гомера, Венеру, Платона, Евклида и прочих. Ну, времена меняются! Можно сказать так. Он дал оформиться паузе, наблюдая, как глаза Симон устремились на него. Он уже справился и был готов к бою. Мог даже начать с чего-то очень сильного; была бы возможность, он отплатил бы лорду Болдоку, убив его наповал, а не терзая медленной смертью. Как бы Симон ни реагировала, лучше самому сказать об ЭТОМ, чем услышать от нее, в любой форме.

– Чамми сказал, что меня привлекли твои деньги, – произнес он без выражения, не промямлив и не выпалив, как напрашивалось. Впервые в жизни он чувствовал себя немного дерьмом.

– Так и есть, – ответила она самым тусклым голосом.

Он отвернулся и, слегка удивясь, заметил, что здесь красиво: возделанные террасы, деревья, дорога, порт, суда, море, островки, еще море и горизонт. Даже самое близкое казалось очень далеким, а вид расстилался на все стороны. Храм, видимо, был на краю громадного вала, куда никакому автобусу не влезть без ракетного двигателя. Отсюда необычное отсутствие немцев.

– Знаешь ли ты, что я не думал об этом, пока не сказал? Но с тех пор здорово думал. Если честно сказать, это чудесная добавочка. – Невеселый смех. – Боюсь показаться тебе мрачноватым… не ахти какой собеседник.

Симон, сидевшая на мозаике, придвинулась и прислонилась к нему. Узкая сухая рука взяла его руку.

– Бедняга, – прошептала она.

– Забавно… Я думал, что нравлюсь тебе… Как бы то ни было, а пытался рассуждать логично. Вспомнил нашу встречу у Райхенбергеров. Помнишь? Джордж Парро ушел в бешенстве, и ты попросила принести выпить, и я принес, а потом увел тебя от двух других ребят, и все это, не зная даже твоего имени. Так что, если…

– Ты мог узнать меня.

– Как? Откуда? – К этому времени уже не было Ронни, роль овладела им, как герои овладевают авторами (по мнению интервьюеров); очевидный, но рискованный ход надо было подкрепить. – Твое фото никогда не встречалось в газетах.

– Это правда. – Теперь не было ни шепота, ни монотонности.

– А, кстати, почему? Ты бы, по-моему…

– Мама считает, что это мне повредило бы.

– Ясно. Ну так я не мог знать, кто ты. Я пошел за тобой, потому что ты показалась мне чертовски милой. И так оно и есть.

– Мм. Но почему тебе не быть человеком, который всегда кадрит девушек, и ты увез меня на ночь, а потом решил, что я не гожусь (и так оно, вероятно, и было, я тогда нервничала, но я не так плоха, как тебе показалось), и ты меня выгнал, а потом узнал, что я богата, и подумал: отчего не рискнуть, может, я тебе больше понравлюсь, во всяком случае, если ты меня очаруешь, я влюблюсь и захочу за тебя выйти?

Эта точная реконструкция политики Ронни была долгой, и он успел отделать грубый эскиз, припасенный для таких случаев:

– Я не могу спорить. Не могу доказать, что ты кругом не права. Могу лишь сказать, что мне начхать, миллион у тебя или девять пенсов, и что лучше ты с пенсами, чем другая с миллионом, и у меня странное чувство, что я когда-нибудь это докажу.

Последняя выдумка поразила его своей ненужностью, и он решил играть свою роль более сдержанно.

– Скажи мне тогда. – Ее рука извивалась в его руке.

– Не тверди все время, что тебе во мне не нравится. Я хочу услышать, что нравится. – Рука словно одеревенела и голос тоже. – Если нравится хоть что-нибудь.

– Все нравится (слава Богу, тут играть не нужно!). Я тебе твердил на улице (а ведь тогда я был зол после этой возни в постели!), говорил, что ты прекрасна, и я и сейчас так думаю, только еще больше, потому что знаю тебя лучше. Так же прекрасна, как и необычна. Но прежде всего прекрасна.

– Тело мерзкое.

– Чушь! Красивое тело. Стройное и красивое.

– Слишком худое. Нет титек.

– Есть, просто маленькие. Милые маленькие титечки.

Она опустила голову.

– Мерзкая девка.

– Глупая иногда. Раздражающая. Но очень, очень милая.

– Я не могу нравиться.

– Мне ты очень нравишься. Сама знаешь. Я почти люблю тебя.

– Ты не должен меня любить.

– Почему? Что значит «не должен»?

– НЕ ДОЛЖЕН. Тот, кто любит меня, всегда уходит.

Молчание, на фоне гомона птиц и насекомых. Выпендривается, отметил про себя Ронни, потом передумал, увидев две слезинки, упавшие на пыль мозаики. Он ждал, глядя на стриженый затылок, по которому бежала цепочка родинок, исчезая за вырезом платья. Она не отняла руки, но, казалось, забыла о ней.

– Знаешь, – сказала она через секунду, тяжело дыша, – это хуже всего. Мы доходим до какой-то стадии, и потом они… просто уходят. Даже без ссоры. Вот почему я не хочу, чтобы ты любил меня… Твоего ухода я бы не вынесла. Пусть другие уходят. Ты бы мог… делать вид, что любишь и хочешь меня только за богатство, и я бы согласилась, лишь бы не уходил. Я бы позволила тебе других девушек…

Ронни стал на колени и обнял Симон. Ее волосы слабо пахли лимонной цедрой и были очень мягкими. Тело-то у нее было совершенно здоровое.

– Слушай, – сказал он, – пока ты не хочешь, чтоб я ушел, я не уйду. Я должен быть в Лондоне на следующей неделе, но это…

Она закивала, потерлась мокрой щекой о его щеку:

– Я понимаю, это не значит уйти. Продолжай.

– Но есть условие.

– Уу? Какое? – спросила она угрюмо и подозрительно.

– Мы должны научиться вести себя в постели как следует.

– Уу.

– Со временем, конечно. И это не получится без двух других условий, о которых договоримся. Первое – командовать буду я, не как вчера или в моей квартире. Делаешь, что я скажу и что я хочу. Тогда я смогу сделать то, что ты хочешь. И так будет, потому что я никогда не получу наслаждения, если ты не наслаждаешься, – заткнись, Симон, – а без наслаждения я не смогу делать это. Поняла?

– Допустим. О чем еще нужно условиться?

– Ты должна говорить мне правду. О, я не настаиваю, чтобы всегда: никто этого не может. Но в главном. Будешь говорить правду?

– Ладно, Ронни…

– Да? – сказал он без своего глиссандо.

– Почему ты не можешь делать ЭТО и наслаждаться без меня?

– По-моему, я сказал. Ты слишком прекрасна, и я хочу тебя все время, и если не будет как следует, я не выдержу. Вот почему.

– Мм. Скорее бы вернуться.

– И правда.

– Мм.

Ронни заговорил серьезным тоном, как надо вести себя в постели, и вид у него был уверенный. Он любил женщин, любил находиться в постели с хорошенькими и был внимателен к ним ради собственного удовольствия. В прошлом этого внимания было достаточно, чтобы получился эффект. Тем не менее Рони сознавал пределы своих достоинств. Возможно, он не угадает, что именно может обратить добрую волю Симон в подлинное желание. Возможно, отчаяние окажется сильней терпения – ведь, как обнаружилось почти сразу, терпения нужно довольно много.

Не совсем сразу. Он не ожидал многого от первой их встречи после договора в Пустосе, а получил еще меньше. Возвращаясь в Малакос, Симон вела себя как неопытная актриса в новой постановке «Святой Анны»: сперва много болтала (относительно сносная чушь о Греции и жизни в Греции), потом почти смолкла, кусала губы и зевала. Как только добрались до голубой спальни, она разделась и стояла, ожидая его. Так старалась предоставить ему руководство, что, казалось, и поцелуя не заметила. В постели оставалась пассивной, но напряжения скрыть не могла и, лишь только он коснулся груди, задрожала. Он обнял ее, и они лежали щека к щеке.