Револьвер, его револьвер, полу-гоблинская, полу-гномья работа, выполненная одним из самых искусных человеческих умов, лежал на столе бургомистра рядом с чернильницей. Этот надутый индюк хотел обладать такой редкостью, не приложив никаких усилий и ещё и хвастаться этим. А вот уж этого допустить Вальдман никак не мог, какова бы тогда была его репутация.
К тому же, револьвер не разрядили, видимо, не знали, как правильно это делается. Их можно было понять, огнестрельное оружие, фитильные аркебузы и мушкеты, хоть и полноправно заменяли в центральных районах Империи арбалеты и луки, на границах страны оставались ещё в диковину. Поговаривали, что где-то за границей пытаются разрабатывать серные и кремниевые механизмы, но вот до револьверов пока не додумался ещё никто, точнее, почти никто.
Вальдман счёл своим долгом полноценно объяснить своим новым знакомым, как правильно разряжать револьвер, естественно, так, как он сам это понимал.
И вот он здесь, уже лежит на траве около тайника, выдёргивает из себя стёкла, наслаждается пустующим желудком и громко матерится от боли. Вывих прошёл, стоило лишь со всей силы удариться плечом о ближайшую стену. Ну, как прошёл, до искр из глаз и скрежета зубов, но рукой теперь Вальдман владел спокойно, сколько раз он себя так чинил, он уже не помнил.
В конце концов, он решил, что это уже не важно. Важным для него сейчас было то, что здесь он мог оставаться до ночи, как следует отдохнуть и дать ранам слегка затянуться. Затем откопать тайник, достать вещи, укрыться от прохладного ветра и чуть позже уйти ближе к горам. Где идёт война, там всегда есть работа, где работа, там и деньги, а горы в это время года были просто золотыми, так думал стрелок и так было на самом деле.
Первым делом Вальдман упрятал ноги в тяжёлые солдатские сапоги, добротный и достаточно тёплые для защиты от простуды. Затем кое-как натянул запасную кольчужную рубашку, старая осталось в городе и постарался кое-как очистить штаны от крови.
Большой ремень с кобурой, патронажем и ножнами лёг поверх талии, револьвер вернулся на место с радостным скрипом. Рядом с ним патроны мрачно залоснились на солнце, эльфийский топорик повис в петле под правую руку, но ножны слева оказались пусты.
Вальдману пришлось оставить на память стражникам добрый посеребрённый гномий кинжал, с которым у него оставалось связано много странных воспоминаний. Им было удобно вскрывать глотки, бриться и резать мясо, теперь стрелку приходилось раздумывать, где бы достать новый, хотя бы близко подходящий по удобству.
На плечи стрелка мягко, как и все давно ношеные вещи, опустился широкий кожаный плащ прочного покроя. Вальдман когда-то снял его себе на память с одного офицера, толи барона, толи просто маменькиного сынка при деньгах, но уж очень откормленного и широкого в плечах, что стрелку особенно понравилось. За этого парня, кстати, он и был впервые объявлен в розыск, сам же офицер долго не смог потом есть самостоятельно.
На спине стрелка повис небольшой походный рюкзак стандартного имперского образца, как обычно, прочный, сделанный на совесть и снабжённый кучей дополнительных карманов для всяких мелочей. Наконец в руках стрелка появилась короткополая стальная капеллина, какую имели обыкновение носить на себе орденские арбалетчики.
Она была на нём ещё тогда, когда он только-только встал на стезю наёмника и не покидала его по сей день. Такие капеллины давили на шею, часто заваливались вперёд, но зато становились самой удобной вещью на свете, когда нужно закрыться от дождя и ветра и выкурить самокрутку. Даже если дождь этот целиком состоял из стрел.
Вальдман ещё раз пересчитал своё добро и решил, что тот сухой остаток, что был при нём довольно неплох для такой заварушки. Подумав ещё немного, он всё-таки нацепил на себя бронзовый горжет, решив, что обезглавливание – это вещь не только неприятная, но и в скором времени вполне вероятная.
«Ну что ж, в путь».
Ничто не сравниться с закатом у подножия гор на севере. Когда оранжевое прохладное солнце опускается медленно, плавно, не впрыгивает, как на юге, в горизонт, словно перепуганный суслик, а уплывает нехотя, с достоинством покидая свой извечный пьедестал. И все цветы на зелёных и спокойных, как сам Космос, лугах закрываются нежно, и ложатся сладко дремать, чтобы после испытать ещё более прекрасный рассвет.
Вечером прохладный дневной ветерок всегда сменяется холодным, но столь же ровным течением воздуха, который не убивает замешивающийся весь день над равнинами запах мёда, но только лишь чуть-чуть его успокаивает, заставляет его становиться убаюкивающим и игривым.
И ещё много времени пройдёт до мрачной черноты и холода, до бесстрастной молчаливой ночи.
Вот как раз ночью, когда вокруг тихо, а чернильные глаза Вальдмана чувствуют себя комфортно, и ему можно двигаться спокойно и быстро. Бургомистр не знал, почему за голову обычного наёмника обещают столько всего, и никогда не узнает. Как и Вальдман пока не знал, что на самом деле он – настоящее сокровище. Не подарок, само собой, но редкость, точнее, уникальность.
***
Их называют по-разному, в разных уголках Империи свои диалекты, в зависимости от местности, расы или целостности зубов на душу населения. И в каждом из них своё название подобным существам: волколаки, вервольфы, оборотни, перевёртыши, полуволки, вилкацисы и прочее-прочее.
С появлением единого языка в стране, их стали называть вервольфами. В принципе, не совсем верно, не совсем объёмно, и тут ещё следовало спорить и спорить о верности определения, но каким-нибудь кметам в моменты столкновения с подобными чудищами точно было не до фонетики.
Оборотень, и оборотень, он ведь обращается в волка? Ну, или полуволка, в зависимости от фазы луны или собственной порядочности. Ещё жрёт соседских куриц, случайно попадает на вилы и издаёт мерзкий визг каждый раз, когда получает серебряной ложкой по башке. Стоит ли ещё что-то о них знать?
Правда, не все оборотни такие, в смысле, не все оказываются не у дел и получают вилы в бок и факел в глаз. Некоторые умеют находить общий язык с людьми, особенно, с властями. И настолько преуспевают в этом, что даже поднимаются по службе, богатеют, основывают кланы, достойные фамилии, строят замки и поместья, особенно, на границе, в Южном Зибервальде. И потом отлично контактируют с имперскими купцами, вельможами и владельцами больших скотобоен.
Их особенность превращается в стиль, а поведение – в обыденность, что совершенно нормально для адаптации в обществе, почти по-человечески.
Однако есть один момент, о котором сами вервольфы никогда не забывали: о том, что в этом мире не они одни умели по собственному желанию обрастать шерстью. На самом деле, всем существам достаточно трудно воспринимать непохожих на себя, особенно, если эти непохожие сильнее, свирепее, хитрее и бесконтрольнее, к тому же лучше прыгают по стенам и видят в темноте. Да, и ещё способны переломить тело пополам, не отвлекаясь от ковыряния в острых зубах.
А если кто-то, хотя бы теоретически, способен выхватить подобное существо из уверенности собственного могущества, выдрать у него всю шерсть, а заем погрузить в пучину отчаяния и уныния одним лишь движением кулака? Тогда уже встаёт вопрос о том, как с этим «кем-то» бороться, а ещё лучше – упредить.
Вервольфы далеко не мудрецы, они надменные, вспыльчивые, злобные, всё же они не настоящие волки, но даже они отлично понимают, что самая могущественная сила – это деньги. И поэтому представители практически всех кланов, сбиваясь с ног, постоянно сновали между имперскими агентствами, рыцарскими орденами, частными конторами, наёмными бандами и прочими достойными людьми для того, чтобы рассыпать перед ними золото.
Но, как ни странно, мешки с головами неугодных всё как-то не тянулись процессией на запад, в Зибервальд. И причина для этого оказалась весьма многогранна.
Некоторых представителей кланов нашли размазанными по стене. Некоторых – забитыми разным серебряным барахлом. Некоторых обезглавили, и потом они украсили своими мохнатыми головами разные заведения культурного и некультурного типа.
