– Только не делай невинные глаза, Чжан Вэйвэй! Я ведь знаю, что у тебя одни проказы на уме.

Аня Кашарина, повар третьего класса, не спит никогда. Вэйвэй оборачивается, разводит руками и пожимает плечами. Аня заходится своим знаменитым утробным смехом и отвешивает подзатыльник помощнику.

– Кто впустил эту крысу в мою чистую, уютную кухню, а? Впредь не зевать!

Вэйвэй уносит ноги прежде, чем поварята успевают с ней поквитаться.

Между кухнями первого и третьего класса есть крохотный закуток, называемый разделителем, а иногда – иронически – вторым классом. Вэйвэй так и не нашла объяснения тому, что в поезде есть первый и третий класс, но нет второго. Ростов в своей книге утверждает, что создатели компании просчитались и на второй не хватило денег, но в команде поговаривают, будто о нем просто забыли. Не так уж важно, по какой именно причине, но второй класс Транссибирского экспресса представляет собой каморку, куда повара с обеих кухонь заходят вздремнуть или посудачить о пассажирах. Здесь царит равенство; здесь исчезает деление на классы, которое сказывается и на людях, обслуживающих разностатусных пассажиров. И пусть повар первого класса говорит, что еда в третьем не годится даже для уличной шушеры, а Аня Кашарина утверждает, что порциями первого класса и комара не накормишь, всем известно, что эти двое сидят рядышком на узкой скамейке в разделителе, попивают чай из одного чайника и лениво перебрасываются в картишки.

Сюда же заходят и другие члены команды, чтобы немного отдохнуть от пассажиров, и поэтому у Вэйвэй вошло в привычку прикладывать ухо к двери, перед тем как войти: вдруг удастся подслушать сплетню, скрашивающую однообразие долгого путешествия. Так и в этот раз.

– Но что она задумала? Все говорят, что она слишком долго поступала по-своему.

– Не станет же она так рисковать, правда? Если только не решила…

– Ты забываешь, что она относится к риску не так, как мы. И все остальные напрасно думают, что она тоже боится. У нее голова работает по-другому, скажешь нет?

Это два стюарда из тех, что часто наведываются во второй класс. И говорят они о капитане. О ней все так говорят, с восторгом и ужасом одновременно.

– Но рисковать всеми нами… после того, что случилось в прошлый раз… даже она не станет…

– Это она-то не станет?

Голоса звучат то громче, то тише. Вэйвэй представляет, как стюарды оглядываются через плечо. Говорят, капитан мгновенно узнаёт, когда о ней начинают судачить. Ты и вздохнуть не успеваешь, а она уже стоит за дверью. О ней рассказывают столько всякого, что трудно отделить правду от рожденных в поезде легенд.

В одном все сходятся: ее народ пришел из-за Стены. Эти люди пасли скот и скакали на лошадях, пока их не изгнали с родных пастбищ начавшиеся трансформации: шкуры зверей становились прозрачными, птицы падали с неба, семена прорастали непостижимо быстро, как пузырьки вспухают над кипящей водой, а потом на ростках появлялись листья непривычной формы. Вот капитан и возвращается снова и снова на утраченную родину предков – проводя поезд через земли, предавшие людей, она бросает вызов Запустенью.

Но больше других историй Вэйвэй нравится та, где капитан, еще будучи девушкой, обрезала волосы, переоделась мальчишкой и поступила в команду поезда, а потом пробилась в машинисты, так умело скрывая свою тайну, что никто не догадался. Она одной из первых оказалась в команде Транссибирского экспресса и только в тот день, когда ее назначили капитаном, объявила совету директоров компании, что она женщина. И прежде чем опомнились потрясенные директора, она уже вернулась к поезду и поднялась в наблюдательную башню, а фотографы из газет всего мира успели заснять этот момент, так что совету было уже поздно отказываться от своих слов.

Вэйвэй оглядывается, почти уверенная, что увидит капитана, прочитавшую все ее мысли, – так часто случалось в детстве, особенно когда она тайком подслушивала у двери, как сейчас. Но коридор пуст, и Вэйвэй охватывает разочарование. Сейчас она бы только обрадовалась появлению капитана.

– Говорю тебе: это дурной знак, – продолжает стюард. – Нам не дали благословить поезд…

Неловкая пауза. Время смущенно шаркать подошвами и озабоченно почесывать нос.

– Этот рейс обречен, вот что я тебе скажу.

Вэйвэй слышит, как стюард сплевывает в ладонь и стучит по железу на окне.

– И компания прекрасно это понимает, да и капитан тоже, хотя ни за что не признáется. Хозяева понимают, что так и есть.

Вэйвэй отворачивается, не желая слушать дальше. Благословение защищает команду в рейсе. Каждый член команды по очереди опрыскивает паровоз водой, окуная в чан пучок ивовых прутьев, и все смотрят, как металл шипит и обволакивается паром. Помимо воды, в чан кладут спелые ягоды и листья, да еще немного земли, взятой возле вокзала, и поезд везет эту землю из Пекина в Москву, чтобы уберечь людей от враждебной земли под колесами. Но в этот раз вышло не так. В этот раз поезд отправился в путь без благословения.

Компания и раньше не одобряла суеверий и пережитков, но до поры до времени между ней и командой сохранялось шаткое перемирие. Людям разрешалось проводить маленькие ритуалы, держать в поезде иконы и статуэтки богов, лишь бы все происходило скромно, лишь бы забавляло пассажиров. Но теперь команде сказали, что пришло время перемен. Приближается новое столетие, пассажирам больше не нравится мистика, они хотят быть ближе к современности. Суевериям в поезде больше не место, сказала компания.

И вот теперь команда жалуется на запрет благословения – еще одно свидетельство того, что хозяевам, этим сухарям, непонятны нужды поезда, и такая черствость не сулит ничего хорошего нынешнему рейсу, самому сложному из всех. Разве мало других примет и знамений? Разве не видели в храме округа Пинхэ белую сову при свете дня? Разве не поймали в реке черепаху с двумя головами и пятном в виде летящей птицы на панцире?

Двое недавно нанятых кондукторов перешли работать на менее опасную Юго-Восточную линию. Младший стюард третьего класса не далее как вчера написал заявление об уходе. Сказал, пряча глаза, что у него родился ребенок. Парень пытался совладать со страхами, но так и не нашел в себе силы вернуться в поезд.

Вэйвэй не может припомнить рейс без благословения. Теперь словно какая-то тяжесть лежит на плечах, тянет назад. Вэйвэй нервно грызет ногти и ощущает во рту земляной привкус.

Третий класс пахнет потом и тревогой, еда уже начала портиться. Здесь два спальных вагона, в каждом тридцать коек, составленных в блоки по три. Оба вагона набиты битком, просто нечем дышать. Компания снизила цены на билеты, опасаясь, что пассажиры решат остаться. Но многие все равно рвутся в путешествие, невзирая на опасность. Когда Вэйвэй идет по проходу, к ней со всех сторон тянутся руки, норовя дернуть за куртку: «Где уборная? Где вода? Как тут у вас все устроено?» Нетерпеливые, раздраженные вопросы похожи на эти цепкие пальцы, но Вэйвэй понимает, что на самом деле хотят узнать пассажиры: «Все же будет в порядке, да? Мы ведь не ошиблись?» Но она не может дать им желанный ответ.

В первом из двух вагонов пассажиры жмутся по углам, поодиночке или парами, кутаясь в собственный страх, как в одеяло. Зато во втором уже собираются маленькие компании: вот женщина угощает попутчиков ярко-красными леденцами, а вот два торговца режутся в бамбуковые карты, то и дело передавая друг другу потускневшую серебряную флягу. Молодой священник читает вслух книгу в кожаном переплете на незнакомом Вэйвэй языке, перебирая нанизанные на нитку деревянные бусины.

Никто не смотрит в окна.

Никто, кроме мужчины с непокорной копной серебристых вьющихся волос, который пристроил длинные ноги на скамеечке из тех, что выдвигаются из стены вагона. Он глядит в окно так сосредоточенно, что, похоже, вовсе не замечает других пассажиров, неуклюже шествующих мимо него. Брызги чая стекают по спинке его сюртука, подносы с едой проплывают над головой.