– Чем занимался мистер Джаната-Пинто? – спросил он, откидывая штору.

Я подумал было сказать: «Он был синхронным переводчиком», что я, вероятно, и должен был сказать. Вместо этого я ответил: «Он писал рассказы».

– Вот как, – сказал он. – Осторожно, здесь ступенька. И о чем в них шла речь?

– Ну в общем, – сказал я, – не знаю, как поточнее выразиться, в них говорилось о том, что́ не получилось, об ошибках; в одном, например, рассказывалось о человеке, который всю жизнь мечтает о путешествии, и, когда наконец наступает день, когда он может его себе позволить, он понимает, что ехать ему никуда не хочется.

– Но сам-то он уехал, – заметил доктор.

– Похоже на то, – ответил я. – В самом деле.

Доктор опустил за нами штору.

– Здесь лежит около сотни людей, – сказал он, – боюсь, для вас это будет не самое приятное зрелище, эти люди лежат здесь давно, ваш друг может быть среди них, хотя мне кажется это маловероятным.

Я последовал за ним, и мы вошли в огромную комнату, пожалуй, самую большую, которую мне доводилось видеть. Она была размером с ангар, вдоль стен и в три ряда по центру стояли кровати, точнее, лежанки. С потолка свисало несколько тусклых лампочек, и я на минуту замер, потому что запах был невыносимым. Прикорнув у входной двери, лежали двое людей в лохмотьях, при нашем появлении они удалились.

– Это – неприкасаемые, – сказал доктор. – Они ухаживают за больными, помогают им справлять нужду, сейчас никто не желает заниматься этой работой. Такая эта Индия.

На первой кровати лежал старик. Он был голый, худой как скелет. Казалось, он мертв, но глаза его были широко раскрыты; на нас он посмотрел без всякого выражения. У него был небывалых размеров член, возлежавший на животе в сморщенном виде. Доктор подошел к нему, пощупал лоб. Мне показалось, что он сунул ему в рот таблетку, но мне было не очень видно, поскольку я находился в изножье кровати.

– Это – садху, – сказал доктор, – его детородный орган посвящен богу, и одно время его обожали бесплодные женщины, но он не оплодотворил ни одну из них.

Потом он двинулся дальше, я последовал за ним. Он останавливался у каждой кровати, а я держался поодаль, рассматривая лица больных. Возле некоторых он задерживался подолгу, что-то тихо говорил им и раздавал лекарства. Возле других приостанавливался на минутку пощупать лоб. Стены палаты были заплеваны пережеванным бетелем, оставляющим красные пятна, стояла нестерпимая духота. Либо это зловоние вызывало ощущение удушающей духоты. Потолочные вентиляторы не работали. Доктор повернул обратно, и я молча последовал за ним.

– Его здесь нет, – сказал я, – среди этих людей его нет.

Он снова отодвинул штору вестибюля и с неизменной любезностью пропустил меня вперед.

– Жара невыносимая, – сказал я, – а вентиляторы не работают, непостижимо.

– В Бомбее по ночам очень слабое напряжение, – ответил он.

– Притом что у вас есть атомная электростанция в Тробее, я видел с набережной ее трубы.

Он слегка улыбнулся.

– Электроэнергия отпускается предприятиям, роскошным отелям и кварталу Марин-драйв, нам приходится приноравливаться. – Он проследовал по коридору и свернул в направлении, противоположном тому, откуда мы пришли. – Такая эта Индия, – подытожил он.

– Вы здесь учились? – спросил я.

Он остановился и посмотрел на меня, и мне показалось, что во взгляде его промелькнула тень ностальгии.

– Я учился в Лондоне, – сказал он, – потом специализировался в Цюрихе. – Он вынул из своего соломенного портсигара сигарету. – Абсурдная для Индии специализация. Я кардиолог, но здесь нет людей, страдающих сердечными заболеваниями, это только вы, европейцы, умираете от инфаркта.

– А от чего умирают здесь? – спросил я.

– От всего, что не касается сердца. Сифилис, туберкулез, проказа, тиф, сепсис, холера, менингит, пеллагра, дифтерит и прочее. Но мне нравилось изучать сердце, мышцу, управляющую нашей жизнью, вот так. – Он сделал жест, сжимая и разжимая кулак. – Вероятно, я думал, что обнаружу в нем что-то.

Коридор выходил в маленький крытый дворик, напротив стоял кирпичный приземистый павильон.

– Вы верующий? – спросил я.

– Нет, – сказал он, – я атеист. Нет худшего проклятия в Индии, чем быть атеистом.

Мы пересекли двор и остановились перед входом в павильон.

– Здесь лежат неизлечимые, – сказал он, – есть отдаленная вероятность, что ваш друг находится среди них.

– Чем они больны? – спросил я.

– Всем, чем только можно вообразить, – сказал он, – но вам, вероятно, лучше уйти.

– Я того же мнения, – сказал я.

– Я провожу вас, – сказал он.

– Прошу вас, не беспокойтесь, я, вероятно, смогу выйти через ту калитку в ограде, по-моему, мы уже возле дороги.

– Меня зовут Ганеша, как того веселого бога со слоновьей головой.

Я тоже представился перед тем, как уйти. Калитка в ограде была от меня в двух шагах, за увитой жасмином изгородью. Она была открыта. Когда я обернулся взглянуть на него на прощание, он спросил: «Если мне удастся его найти, что ему передать?»

– Ничего, – сказал я, – прошу вас, ничего не говорите.

Он снял с себя паричок, словно это была шляпа, и отвесил мне легкий поклон. Я вышел на улицу. Светало, люди на тротуарах потихоньку просыпались. Кто-то сворачивал свои ночные циновки. Улица была черна от ворон, сражавшихся за коровью лепешку. Перед входной лестницей в больницу стояло раздолбанное такси. Водитель похрапывал, прислонившись к окошку.

– «Тадж-Махал», – сказал я, садясь.

Единственные обитатели Бомбея, которые пренебрегают «разрешением на проживание», действующим в «Тадж-Махале», это местные вороны. Они медленно и привольно опускаются на террасу интерконтинентального отеля, бездельничают на узорчатых окнах в стиле Великих Моголов в самом старом здании отеля, устраивают себе насесты на ветках манговых деревьев в саду, прыгают по идеально подстриженному газону вокруг бассейна. Они, чего доброго, стали бы пить из него воду, присев на кромке, или стащили апельсиновую корку из бокала с мартини, если бы проворный лакей в ливрее не разгонял их битой точно в абсурдной игре в крикет под руководством безумного режиссера. Воро́н следует опасаться, у них очень грязные клювы. Городские власти Бомбея вынуждены были заколотить досками огромные хранилища питьевой воды, поскольку эти птицы возвращают в «жизненный оборот» трупы, которые парсы выставляют на Башнях Молчания (таких очень много в районе Малабар-хилл), и уже не раз какой-нибудь разине случалось обронить в воду лакомый кусок. Но даже предприняв эти меры, городские власти не сумели решить санитарно-гигиеническую проблему, поскольку существуют еще крысы, насекомые, прорывы канализации. Бомбейскую воду лучше не пить. Но в «Тадж-Махале» можно, у них собственные очистные сооружения, отель гордится своей водой. Потому что «Тадж» – это не гостиница: со своими восемьюстами номерами это в полном смысле город в городе.

Когда я въехал в этот город, меня встретил портье в наряде индийского принца, в красном тюрбане и перевязи, и проводил до сверкавшей латунью швейцарской, где находились служащие, тоже выряженные в махараджей. Вероятно, они решили, что и я замаскирован, только наоборот – богач, переодевшийся нищим, и в поте лица стали подыскивать мне подходящий номер в благородном крыле отеля, с антиквариатом и видом на «Ворота Индии». Мне хотелось сразу же их предупредить, что я приехал сюда не с художественно-эстетическими целями, а только ради того, чтобы выспаться в комфортабельном номере, поэтому они вполне могли разместить меня в любом, даже обставленном вопиюще современной мебелью, в том же небоскребе «Интерконтиненталь». Но потом мне показалось слишком жестоким разочаровывать их своим пожеланием. Но от апартаментов с павлинами я все-таки отказался. Вопрос не в цене, это слишком для одного человека, уточнил я, стараясь следовать выбранному мной стилистическому приему.