Маня почувствовала, как румянец волнения и предвкушения нового заливает ее лицо. Она открыла тяжелую дверь и вошла.

Сначала в огромном зале царил жутковатый полумрак, но не успела Маня напугаться, как уже через секунду под сводчатым старинным потолком вдруг закрутились зеркальные шары, по всему залу побежали разноцветные радостные огоньки, и оглушительно загрохотала музыка – та самая песня, которая звучала в тот год из каждого радиоприемника и каждого плеера.

И зал, который еще мгновение назад был пустым и темным, вдруг наполнился танцующими – нарядными молодыми людьми и девушками. На месте пустоты и грусти вдруг возник новый мир, полный движения и огня, который обещал и любовь, и счастье, и новые перспективы, и новые города и страны…

Маня, так и не дождавшись на входе Валечку, внезапно для самой себя бросилась в этот скачущий счастливый мир, в самую его гущу, и впервые в жизни закружилась и заскакала вместе со всеми. Здесь никто ее не знал, и для любого из них она, Маня, была молодой девушкой, которая просто пришла отдохнуть от забот и тревог дня, а вовсе никакой не средней.

Одна сумасшедшая песня сменяла другую, более сумасшедшую, и зал был полон. Все скакали еще выше и еще быстрее, и при этом улыбались друг другу, и все любили друг друга просто за то, что они все были молоды и веселы и впереди у каждого была целая бесконечная жизнь.

Маня напрыгалась так, что ей стало ужасно жарко и захотелось пить, и она спустилась на первый этаж в буфет. Она купила стакан лимонада и вот теперь жадно его пила. Она наслаждалась тем, что лимонад был таким холодным и таким сладким и так смешно щипал ей нёбо и горло, что она пила его и смеялась от внезапного счастья. И еще от мысли, что она снова сейчас вернется в зал и снова будет скакать со всеми этими незнакомыми жизнерадостными юношами и девушками, а потом будет идти домой по необыкновенно теплой для сентября улице. А еще от мысли, что жизнь-то только началась, и она еще найдет себя, и будет счастливой, любимой, красивой и обязательно модной. И что она покорит этот город, эту страну. И что мама, и сестра, и брат, и бабка еще узнают ее по-настоящему… и…

– Ее глаза, словно тысячи солнц. И кожа, как тончайший шелк. Кто ты? Чья ты? Почему это блаженство изливается на меня? – неизвестный молодой человек, худощавый, с огромными глазами, с инопланетным, никогда не слышанным ею акцентом, сказал это Мане и добавил: – Позвольте представиться. Меня зовут Амин. Как вас зовут?

Маня молчала. Она была не в силах не то что ответить, она даже не могла сделать вдох, настолько этот молодой человек неожиданно появился. Настолько странную речь он произнес. И она… она никогда не слышала такого акцента.

– Вы узбек? – неожиданно для себя спросила Маня, потому что она вообще в данную секунду плохо соображала, ведь она ни разу в жизни не разговаривала ни с кем, чей родной язык не был русским.

Молодой человек улыбнулся такой нежной, доброй, сверкающей улыбкой, которой Маня тоже в своей жизни ни разу не видела, и ответил:

– Скорее таджик.

Маня захлопала глазами: сейчас она вообще ничего не понимала, кроме того, что именно ей улыбается молодой мужчина.

– Меня зовут Амин, как я уже сказал, и я из Ливана, я здесь учусь. На третьем курсе, я будущий врач-кардиолог. А вы? Вы тоже будущий врач? Студентка? Я раньше вас не встречал здесь.

– Я… я… подождите, а почему вы говорите, что вы таджик, если вы из Ливана? – продолжала спрашивать Маня, чувствуя, как ее ум, ее голова совершенно не здесь.

Она только чувствовала, что от его взгляда у нее в груди распространялось сладкое тепло, как когда… как когда… ешь что-то очень вкусное… нет… нет… как когда долго-долго идешь по холодной промозглой улице и внезапно тебе открывают дверь в теплый дом, и там наливают теплого (не горячего, нет, именно теплого, потому что горячее пить прямо с мороза нельзя, так бабка всегда ей говорила), да, теплого. И теперь она пьет это теплое. И где-то в сердце становится тепло. Очень-очень тепло.

– Потому что таджикский язык – это персидский, тоже почти арабский. Мой язык – арабский, – ответил Амин, а потом вдруг проговорил, даже нет, почти пропел что-то на своем языке, который показался Мане красивым и мелодичным. – Простите, это я прочитал стихи на арабском, одного поэта, я вам в начале нашего разговора произнес это по-русски.

Он удивительно хорошо говорил по-русски. Если бы не этот красивый, мягкий, мелодичный акцент, она бы подумала, что он сын какого-нибудь знаменитого профессора.

– Вы танцевали там, наверху? – спросил снова Амин.

– Нет-нет, – почему-то поспешно ответила Маня, – то есть да. – И от смущения засмеялась.

Еще она засмеялась оттого, что прямо сейчас жизнь показалась ей очень легкой штукой. Такой невесомой, как птичка на ветке. И ей даже стало сейчас непонятно, почему столько лет она думала такие тяжелые мысли об этой легкой и простой жизни.

– Я всегда хочу танцевать там, наверху, – вдруг задумчиво сказал Амин, – но мне неудобно. Стыдно. Я так сильно чувствую разницу между нашей культурой и вашей… Поэтому я иногда прихожу сюда, пью лимонад и слушаю музыку. Наблюдателем быть тоже хорошо. Наблюдатель много видит, гораздо больше, чем участники событий, – странно закончил он свою речь.

– А я сегодня танцевала первый раз в жизни на дискотеке. Никогда раньше я этого не делала. Мне бабушка не разрешала, я жила очень далеко отсюда, в Сибири, в маленькой деревне. Нас трое детей в семье, не до танцев… А теперь разъехались кто куда.

– А у меня три брата и сестра, – с нежностью сказал Амин, – но сейчас в моей стране война, и мои родители вынуждены были бежать из дома, из Бейрута, теперь они живут в Германии… А все мы, дети, разъехались учиться по разным странам, – мрачно закончил Амин.

Они помолчали.

– А кто твой отец? – спросил Амин.

– Мой отец, он… он… он не может жить с нами, у него опасная работа, так что у нас только мама… Да и мой названый брат живет с нашей бабушкой в деревне, далеко-далеко отсюда… – ответила Маня и тоже помрачнела. Она по-прежнему ненавидела отвечать на вопросы о семье.

Амин внимательно выслушал Маню, как будто он все почувствовал и понял. Казалось, больше, чем чувствовала и понимала сама Маня.

– Хочешь, мы погуляем немного? А потом я провожу тебя домой, – предложил Амин.

– М-м-м… – неуверенно ответила Маня. Ей очень хотелось пойти с ним гулять прямо сейчас и куда угодно, но все-таки она его видела впервые и совсем не знала и…

И вдруг в этот момент с улицы неизвестно откуда влетела Валечка и затараторила:

– Ой, Маня! Молодец, что ты пришла! А я на минутку, я хотела тебя повидать, но сейчас мы с Лешиком идем к нему в универ на танцы. И… Ой, Амин, привет! Маня, это же Амин, он учится у нас на третьем курсе! Он такой отличник и вообще, такой правильный, робкий, на девчонок не смотрит, все учеба да учеба, да, Амин?! – И Валечка захохотала, а потом увидела, что Амин и Маня стоят рядом, совсем близко друг к другу, чего они, похоже, еще сами не заметили. И осеклась.

– А мы как раз разговаривали с Амином, – робко сказала Маня.

– Ой, здорово как! – теперь уже скрывая смущение, затараторила Валечка. – Это очень хорошо! Он тебя проводит домой. Да, Амин? Он как раз в общаге, недалеко от твоего дома живет. Он хороший парень! Не бойся его!

Амин ужасно смутился. Сейчас перед Валей он стоял, глядя в пол, ему явно было очень неудобно.

– Ладно, пока, ребята! – крикнула Валечка и убежала, подмигнув Мане, мол, созвонимся потом.

Маня и Амин брели по темной московской улице. Вечер был теплым и тихим. Даже машин на дорогах было меньше, чем обычно. А те немногие, проезжавшие мимо, тихо шелестели шинами. Поэтому звук шагов Мани и Амина был ритмичным, слышным далеко-далеко, и был похож то ли на стук вселенского метронома, то ли на сердечный ритм.

Выходя, они договорились, что пойдут к метро, но эта маленькая улица ни к какому метро не вела. Они прошли по ней, свернули на какой-то большой проспект, потом вынырнули в каком-то переулке, переглянулись и расхохотались: они совершенно не понимали, где находятся. Хотя каждый из них жил в Москве не первый год, сегодня они ничего вокруг не узнавали: каждый из них был заворожен другим, и это было самым главным на сегодняшний вечер.