– И когда же будет время и место? – спросил он, частично обретя свою обычную живость.

Изабо не знала, что ответить. Первым ее побуждением было пошутить, но она видела, что под его беззаботностью кипят тщательно сдерживаемые чувства. Она взяла его за руку, посмотрела на нее, погладив по длинным загрубелым пальцам и переплетя их своими пальцами.

– Не знаю, – сказала она просто.

Он немного помолчал, глядя на их переплетенные руки.

– Ты… Ты не…

– Я не знаю, – сказала она. – Я боюсь… – Она не смогла заставить себя закончить фразу. Что-то поднялось из глубин ее души, стиснув железной рукой горло и снова наполнив глаза слезами.

– Изабо, когда тебя тогда поймали… когда тебя пытали, они… они тебя?..

Он тоже не смог договорить. Из глаз у нее хлынули слезы, но она ничего не ответила, отобрав у него руку.

– Пожалуй, я пойду помогу Мегэн, – сказала она, протискиваясь мимо него.

Он поймал ее руку.

– Изабо…

Она выдернула ее и бросилась прочь. Оставалась еще масса несделанного, и Изабо занялась этими делами. Время от времени горячий ураган эмоций грозил ошеломить ее, и тогда ей приходилось немного постоять на месте, глубоко дыша и обращаясь к своей ко, прежде чем она могла немного успокоиться. Она опять ощущала ту опасную ранимость, которая мучила ее в недели, последовавшие после ее Испытания Колдуньи, то ощущение, будто сломались какие-то преграды внутри нее, которые она предпочла бы оставить целыми. Клюрикон Бран слонялся вокруг нее, чувствуя ее расстройство, и Буба время от времени беспокойно ухала, задавая какой-нибудь вопрос. Она лишь растерянно улыбалась, пытаясь заверить их, что у нее все в порядке. На резкий вопрос Мегэн она ответила просто:

– Это все эта война, этот морской огонь. Та ужасная гибель.

Хранительница Ключа кивнула.

– Да, ведьмам еще труднее защититься от этого, чем обычным людям, ведь мы не только видим физическую агонию, но и ощущаем нематериальные эманации. Мне самой пришлось нелегко, а ведь я уже привыкла ко всему за четыреста тридцать пять лет.

Изабо никогда раньше не видела настоящей войны. Она бежала, покинув двор Лахлана вместе с Бронвин, еще до того, как разгорелась война с Яркими Солдатами, и все те долгие годы, которые понадобились, чтобы победить их, провела в горах. Замечание Мегэн показалось ей очень точным.

Ибо этой войне, получившей название Четвертая Фэйргийская Война, предстояло стать той долгой и изнуряющей войной, которой все страшились. Она тянулась всю зиму. Фэйрги защищали Остров Богов с отчаянным мужеством фанатиков. Флоту Ри никогда не удавалось подойти на расстояние выстрела к старому вулкану, несмотря на все пушки, баллисты и бочонки с морским огнем. Стычка следовала за стычкой, и огню, крови, разрушениям и горю не было конца. Изабо вместе с целителями перевязывала раненых и отправляла солдат получать все новые и новые раны. Томас Целитель исхудал до прозрачности, отдавая всю энергию жизни, роста и детства на исцеление одного растерзанного тела за другим.

Серые Плащи сосредоточились на том, чтобы удерживать берег. Их люди заняли старые форты, построенные на каждом крупном мысе, и большинство главных городов-крепостей, защищающих безопасные бухты. Хотя все эти города были покинуты много лет назад, новость о том, что Мак-Синн вернулся, хотя и медленно, но все же распространялась по внутренним районам, куда бежали многие жители. Постепенно люди начали возвращаться, подогреваемые застарелой ненавистью, чтобы помочь выгнать фэйргов. Тех из них, которые обосновались в старых городах, вытеснили обратно в море, а в каждую пещеру и каждый подземный ход в скалах были посланы отряды с горящими факелами. Но каждая, даже самая маленькая, победа давалась с огромным трудом, а маленьким поражениям не было числа.

Лахлан проводил большую часть времени на «Королевском Олене» в постоянных атаках на фэйргов, и Дайд плавал вместе с ним. Если Изабо когда-то и удавалось увидеть его, оба были усталыми, встревоженными и поглощенными каждый своими заботами.

Наступил и остался позади седьмой день рождения Бронвин, потом Самайн, самая темная ночь года. Никто уже и не помнил, что можно быть в тепле, сытым и свободным от липкого страха. Солнечный свет превратился в смутное воспоминание детских лет. Несмотря на все усилия ведьм, берег постоянно трепали бури. Корабельный налог Лахлана постепенно разбивался о скалы, мешки с зерном плесневели, а детей невозможно было содержать в чистоте и сухости. Болезни косили всех без разбора, а лекарств оставалось все меньше. У Оуэна несколько дней держалась такая высокая температура, что Изабо думала, что он не выживет. Томаса поспешно отозвали домой, чтобы он мог вылечить его, а тем временем семнадцать солдат умерло от дизентерии в Замке Запустения, форте, построенном на мысе на дальней стороне залива, где Мак-Рурах стоял лагерем со своими людьми и своей строптивой дочерью.

Часто бури бушевали так долго, что никто из солдат даже и не пытался покинуть Замок Забвения. В такой ветер было слишком опасно выходить в море, слишком холодно гулять на воздухе, слишком трудно поднимать боевой дух для еще одного безрезультатного нападения. Фэйрги отошли в Бездонные Пещеры, и Майя дразнила своих тюремщиков описаниями их теплых пещер, горячих дымящихся озер и толстых тюленьих шкур. Фэйргийка не страдала от пронизывающего холода. Она могла плавать в море среди льдин и оставаться в живых.

К середине зимы ведьмы оставили попытки обуздать погоду. Начинающийся шторм превратился в яростную бурю. Постоянный рев ветра взметал волны на такую высоту, что они накрыли бы «Королевский Олень» со всеми его мачтами, если бы у Лахлана хватило безрассудства вывести его из ненадежного укрытия бухты. Постоянно сверкали молнии, точно толстые, пульсирующие жидким огнем вены. Гром отзывался от стен Замка Забвения зловещей симфонией ударов и раскатов. Снег возвел над старыми стенами новые. Почти неделю никто не мог пробиться к ним, и никто не мог связаться с ведьмами в других фортах из-за статических помех в небесах. Они были осаждены, отрезаны от жизни, заперты в этом замке неистовой бурей.

День зимнего солнцестояния они провели, сбившись в кучу и пытаясь сохранить остатки тепла. Потом настал Хогманай с его бесповоротным и окончательным отделением одного года от другого. Они не могли не вспоминать прошлые года и не беспокоиться о наступающем. Они не могли не чувствовать острого сожаления.

Стоял лютый холод. Ветер завывал, точно баньши. Снежная тьма подступала к стенам разрушенного замка. Несмотря на все усилия Изабо, огонь мигал и трещал, давая больше дыма, чем тепла. Близнецы жалобно плакали. Изабо укачивала Ольвинну, прижимая ее к плечу, похлопывая ее непослушной окоченевшей рукой и бормоча:

– Шшш, моя пчелка, шшш, моя пчелка.

Слова давно уже утратили всякий смысл.

– Вот я и вернулся в Брайд ко дню рождения, – пробурчал Доннкан.

– Ничего, малыш, – сказала Изабо. – Разве тебе бы больше хотелось быть в Брайде одному, чем здесь с мамой и дайаденом?

–  Да! – непокорно заявил Доннкан. – Кому бы вообще захотелось здесь быть? Почему мы пытаемся отбить это ужасное место? Давайте попросим фэйргов забрать его у нас и поедем домой.

Изабо ничего не сказала. Она готова была согласиться с каждым словом. И, судя по выражением лиц всех остальных, кто собрался в выстывающей маленькой комнатке, не она одна.

– И потом, – сердито сказал Доннкан, – мама и дайаден все равно не здесь. Они застряли в том ужасном замке, и в такую метель ни за что не смогут вернуться. А они обещали, что вернутся к моему дню рождения!

– Они проберутся сюда, если смогут, дорогой, – сказала Изабо, но Доннкан бросился на свою импровизированную кровать, отвернувшись к стене. Бронвин зарылась в одеяла рядом с ним, положив руку ему на плечо. Изабо тяжело вздохнула. Лахлан и его свита были в Замке Запустения уже две недели, и она не верила, что они смогут вернуться назад. Буран был слишком свирепым.