– Вы, должно быть, пришли к старой Людоедке? – осведомляется Боб. – Она сейчас пишет монографию о своих зубах.

Сесилия Фолбери – гордая обладательница обширной коллекции вставных зубов, в том числе старинных. Жемчужина коллекции – заводная челюсть, изготовленная по заказу моряка, которому пушечное ядро оторвало часть плечевого нервного сплетения, из-за чего он утратил способность жевать. Сие наводящее ужас стоматологическое собрание занимает в «Гартикле» отдельную комнату, и именно ему Сесилия обязана своим жутким прозвищем, которое она любит оправдывать, украшая себя по настроению теми или иными экспонатами коллекции.

Боб Фолбери, судя по всему, находит эту причуду жены самобытной и очаровательной.

– Мне нужны вы оба. И еще проигрыватель грампластинок.

– Что ж, мы к твоим услугам! Пойду раздобуду патефон?.. Чертовы сборщики податей! Прах их забери! – Затем он бросает взгляд через плечо в обшитый деревом коридор и кричит в темные, обшитые деревом недра фонда: – Дорогая! Споркыш пожаловал!

Раздается вопль, будто тромбонистку ущипнули за мягкое место во время увертюры, а затем – зычный рев, исторгаемый парой пожилых женских легких.

– Так-так, да не стой ты в дверях, заходи! Все тепло выпустишь, а это – вопиющее нарушение нашей экологической политики, не говоря уже о том, что я умираю от холода!

Сесилии – могучей, как гора, и в серебряном шлеме седых волос – по-прежнему не видно за полуприкрытой дверью, однако глас ее разносится по всему дому искусств.

Когда они входят в комнату, стул на колесиках отъезжает от овального бюро, и удобные тапки шлепают по натертым до блеска полам. Невысокая мускулистая женщина с короткими волосами, напоминающими стальную шапочку для душа, выскакивает на них из сумрака. Глаза за стеклами огромных очков в винтажной прозрачной оправе кажутся поистине огромными.

– Споркыш? Джо Спорк? Что ж ты сразу не сказал, дубина стоеросовая?! Джо? Джо! Джозеф! А ну иди сюда и расцелуй меня!

Людоедка простирает руки в стороны и прижимает Джо к груди. Мистер Фолбери вздыхает.

– Если заметишь, что у нее голодный вид, сразу кричи. Даже если она просто странно на тебя посмотрит. Я на такой случай храню для нее сырое мясо в жестянке из-под печенья.

– Поклеп! – кричит Людоедка. – Наглая ложь, оговор, вранье! Кто это? Что? Что? Как девушку могут звать Уолли? А, Полли! Да-да, конечно. Замечательно. Смотрю, даже мясцо на костях есть, слава богу, а то на нынешних жердей без слез не взглянешь… Фолбери, умолкни! Я вовсе не на суп ее присмотрела. Нет и нет! Эта чушь про антропофагию уже в печенках у меня сидит! Завязывай. Лучше пойди завари чаю. Чтоб был крепкий и оранжевый. Я уже чую, что наш Споркыш вляпался в историю и неспроста пожаловал. Как я поняла? Очень просто! Иначе бы этот тип неблагодарный вообще сюда не явился!

Глаза золотой рыбки, брови Мона Лизы – ох, ну и взгляд… Боб Фолбери с улыбкой удаляется.

Теперь, в тишине, Сесилия вновь осматривает Джо Спорка, на сей раз внимательнее. Она обращает внимание на его осунувшиеся, заросшие щетиной щеки, на впалые глаза. Затем косится на Полли Крейдл и подмечает между ними нечто, что приходится ей по душе. Рентгеновское зрение с субтитрами. Старушачье кунг-фу. Наконец она заключает Джо в нежные объятья.

– Ах, мой дорогой, – бормочет она. – Мой дорогой, дорогой мальчик. Когда выдастся минутка, непременно сходи и обними Фолбери, и сообщи ему, что я заставила тебя в ближайшее время прийти к нам на ужин. Ему так тебя не хватает!

– Обязательно обниму, – говорит Джо.

– На днях напугал меня, – продолжает она. – По-настоящему. Проснулся среди ночи и давай задыхаться. Ну все, думаю, сердце отказало! Ан нет: аллергия на новые подушки. И все же ты приходи, Джо. Пожалуйста.

– Приду.

– Потому что рано или поздно сердце ему действительно откажет.

– Я приду, – заверяет ее Джо.

Она долго и внимательно смотрит на него, гадая, стоит ли верить обещанию.

– Вот и славно. Тогда к делу. Чем я могу тебе помочь?

– Тед Шольт. Рескианцы. Брат Шеймус.

– Ах, Джо, это такая нехорошая история. И очень давняя. Половина – ложь, не сомневаюсь. Ты меня не послушался, да? Все-таки полез к этим чертовым Гакоте?

– Да. – Врать ей он не способен.

– А я предупреждала, предупреждала!

– Тогда было уже поздно.

– Понимаю. В таком случае рассказывай все, как на духу, и начнем плясать оттуда. Перебивать не стану.

Она никогда не перебивает. Эйдетическая память Сесилии Фолбери отличается взбалмошностью, своенравием и непредсказуемостью: она проводит странные параллели и обнаруживает неочевидные связи между явлениями, фиксируя факты с первого упоминания. Сесилия молча слушает историю Джо о поездке в Уиститиэль и загадочном улье, о Теде Шольте, о тонком и толстом, о черных незнакомцах с поступью цапли, наконец, о Билли Френде и о том, как его спас Мерсер. За это время Сесилия не раз и не два щурит глаза; Джо знает, что в эти мгновения она проводит те самые связи: блуждает по длинным переулкам лабиринта памяти, извлекает на свет давние события и заново их изучает.

Вот рассказ окончен, и Сесилия Фолбери несколько минут сидит молча, уставившись на стол, подергивая губами и непрерывно оглаживая со всех сторон висящую на груди вставную челюсть. При этом она едва слышно посасывает язык, и это – единственный звук, нарушающий тишину, и единственный признак того, что она не уснула. Наконец Сесилия открывает глаза.

– Пчелы, – произносит она. – Золотой рой.

– Вроде того.

– Говорят, их становится больше. По всему миру находят новые ульи. Видимо, они валялись без дела в чуланах и кладовках, дожидаясь… чего-то. Люди испугаются. Лично мне страшно. Вчера были беспорядки в Москве и Нанкине. И в Каракасе. Ульи везде, Джо. Их расставили по миру – и, возможно, спрятали, – с неким умыслом.

– Знаю. Прости.

– Не глупи! – рявкает она. – Тебя подставили. – Она обращает на него сердитый взгляд, затем прищуривается. – Ты ведь понимаешь, да? Господи, мальчик мой, конечно, тебя подставили! Только не говори мне, – обращается она к Полли, – что все это время он убивался и винил себя в случившемся?

Полли кивает.

– Ха! Уж ты-то должен понимать. Если ты случайно шарахнешь по пальцу стамеской, разве в этом виновата стамеска? Нет. Инструмент тут ни при чем.

Что ж, если так посмотреть… Джо благодарно улыбается Сесилии. Та грозно сводит брови и продолжает:

– Итак, рескианцы… Это долгая история, много важных сведений. Я попрошу Фолбери все напечатать. Но сейчас, как я понимаю, тебе нужна сокращенная версия.

– С примечаниями, при необходимости, – вставляет Полли Крейдл, и Сесилия, бросив на нее одобрительный взгляд, отвечает, что постарается все ужать, однако некое подобие контекста непременно предоставит.

«Гартикль», на всякий случай предостерегает их Сесилия Фолбери, подобен викторианскому газовому фонарю на темной улице: это кованый столб с дрожащим огоньком на вершине, окруженным зеленоватым туманом. Ближе к центру все видно отчетливо. Изобретение наручных часов, рассвет и закат заводной игрушки, непреходящее очарование граммофона – все эти истории просты и понятны. Чем дальше от огня, тем больше вокруг диковинного: вспомним, к примеру, заводную карету Людвига II, запряженную железными лошадьми и приводимую в движение с помощью маховика; она, вероятно, существовала лишь в воображении одного австрийского мошенника.

И, наконец, есть совсем уж невообразимые истории, в которых много непонятного, неверно понятых кривотолков и слухов о полуправдах. И одна из них – история о падении ордена Джона-Творца.

Рескианцы были ремесленниками, уверовавшими в силу искусства. По их убеждению, оно способно возвышать, очищать и облагораживать людские души. Их изделия были так хороши, что британское правительство, столкнувшись во время войны с острой нехваткой ресурсов, собрало почти всех рескианцев Англии и привлекло их – во главе с неким гением – к созданию боевых машин.