– Надеюсь, ты не принес ее с собой?

– Нет, это кочерга Билли.

– Хорошо. Очень скоро квартира будет кишеть недовольными копами. Первым делом они попытаются заковать тебя в кандалы и пригрозят пожизненным заключением. Молчи, как рыба, до моего приезда. Ничего не говори, ясно? Даже «добрый вечер, уважаемые, проходите, труп в этой комнате». Просто покажи на него пальцем. Ни слова! Ни единого! Не пытайся с ними сотрудничать. Оставайся в парадной – ты же в парадной?

– Да. Хотя прежде был в квартире. Он лежит у себя в кровати.

– И ты, конечно, его не трогал? Не пытался в приступе безутешного горя обнять мертвого гаденыша и перемазаться с ног до головы в его крови, оставив на теле убитого волокна своей одежды?

– Он под простыней. Я ее не поднимал.

– Хорошо. Отлично. Повтори-ка мое первое указание?

– Не разговаривать. Ждать тебя.

– А говорил ли я, что можно скрасить ожидание невинной болтовней? Что не возбраняется, к примеру, вспомнить добрым словом своего закадычного друга Уильяма и рассказать пару забавных историй из его жизни? Или из вашего совместного прошлого, когда у вас был абсолютно законный бизнес по торговле антиквариатом?

– Нет. Ты велел ждать молча.

– Чудесно. Тогда я попрошу маэстро завернуть ягнятину в фольгу, а бутылку заткнуть пробкой, и мы с тобой устроим славный пикник.

– Я не голоден.

– Когда мы закончим, Джозеф, ты будешь голоден, как зверь. Вечерок обещает быть долгим и утомительным. Напомни, при каких обстоятельствах ты должен оказать содействие доблестной Лили Ло?

– Ни при каких, пока ты не приедешь.

– С твоего позволения переведу твои слова на язык, понятный легавым и их дружкам – судье Бобу и господину главному обвинителю Чарли: «Я вам не какой-нибудь мелкий лох, на которого можно повесить гнусное преступление, я просто свидетель и таковым останусь!»

– Принято.

– Я уже мчу к тебе, Джозеф. Бетани?

– Мы развернули временный штаб, мистер Крейдл. Держите нас в курсе.

– Непременно.

Джо Спорк прислоняется к стене и ждет.

Господи, какой запах…

Он делает вдох ртом и чувствует, что не отдал другу должное. Когда твой друг разлагается, ты обязан хотя бы подышать его смертью, а иначе кто ты? Бездушная скотина, вот кто.

Билли, ты идиот. Был идиотом.

Эти слова произносятся в сердцах, без осуждения. И тут остается лишь признать:

Но ты был моим идиотом. Моим другом.

Мысленно он уже представляет, как хоронит Билли и оплакивает его; сердце всякий раз екает при виде какой-нибудь непристойной викторианской пакости. А потом Джо начинает потихоньку его забывать, жизнь входит в привычную, теперь чуть более одинокую и безрадостную колею, и вот Билли уходит окончательно, покинутый другом дважды.

Однако другому «я» Джозефа Спорка нет дела до любви и лирики, оно лихорадочно соображает: ищет подвохи, скрытые интересы и пути отступления. Джо вынужден признать, что это более здравый подход. Дело дрянь, таких совпадений не бывает – если, конечно, сегодня совпадения не стали происходить чаще, чем вчера. Здесь, у тошнотворных бренных останков Билли, Джо явственно ощущает дыхание беды. Поэтому в ожидании Мерсера и орды полицейских, которым наверняка неймется его арестовать, Джо Спорк неохотно прочесывает память в поисках давно забытых привычек и взглядов, притом начинает – как и положено начинать, когда речь заходит о противозаконных деяниях, – с Мэтью «Пулемета» Спорка.

Все это время Джо так успешно сбрасывал со счетов отца, что поначалу не может вспомнить ни его лица, ни голоса. Наконец, добравшись до самых старых воспоминаний, от которых и толку-то нет, он вдруг слышит его голос, притворно-строгий, доносящийся откуда-то сверху, потому что Джо еще маленький и готовится к новому дню. «Живее, Джошуа Джозеф, умоляю! Мужчины всегда заняты, мужчины решают дела государственной важности! А этому мужчине нужно еще и накормить завтраком своего отпрыска, прежде чем отдать его на съедение школе. Бу-у-у! Шко-о-оле!»

На отце куртка с воротником из овчины и полосатый галстук с жирным узлом. Широкие плечи и узкие бедра придают ему сходство с равнобедренным треугольником, балансирующим на своей вершине (итальянские броги – двуцветные). Маленький Джошуа Джозеф на миг замирает, размышляя, действительно ли треугольник равнобедренный. Может, скорее, разносторонний? Или равносторонний? Оба образа кажутся ему одинаково странными.

Сегодня Мэтью Спорк – скорее коммерсант, нежели главарь преступной шайки, и почти все оружие он оставил в ящике под кроватью. Почти все, потому что человек его профессии не разгуливает по городу без какого-нибудь вселяющего ужас предмета.

Он ждет ответа. Юный Джошуа Джозеф – мысленно составляющий план хищения королевских регалий, в котором будут задействованы подземные туннели и дельтапланы, – отзывается: «Бу-у-у!»

Вообще-то Джошуа Джозеф любит школу. Там у него все под контролем, а то, что сперва кажется необъяснимым, рано или поздно проясняется. В этом смысле школа куда более предсказуема и понятна, чем остальная его жизнь, которая по-прежнему, спустя годы напряженного изучения, таит в себе загадки. К тому же там его считают главным хулиганом небольшой шайки младших школьников. С другой стороны, учеба мешает ему быть с отцом, которого он в равной мере обожает за величие и недолюбливает за громогласность.

Отец ставит на стол две голубые миски.

– Согласен. Школе наше бу-у-у, а маме, папе, деду и остальным – ура! Однако школа, Джо, это вынужденное зло. Голоден?

– Да. Пап, а что такое дела государственной важности?

– Все, что имеет отношение к королям и премьер-министрам, управлению могущественными государствами, судьбам мира и так далее. А у какого из всех могущественных государств самое светлое будущее? У кого лучшие солдаты и мудрейшие предводители? И самый умный, самый талантливый наследник престола?

– У Англии?

– Близко, Джош. Очень близко. И все же нет! Государство, о котором я говорю, – это Дом Спорка, во главе которого однажды воцарится принц Джошуа Джозеф Великолепный, да хранит Господь его и все, чем он ведает. Да?

– Да, пап.

– Вот и славно. Яичницу или хлопья?

И Джошуа Джозеф дает тот ответ, который, по его мнению, удовлетворит его неуемного отца. Папаша Спорк совершенно не догадывается, насколько его искрометная болтовня угнетает и умаляет его сына. Он-то считает себя весельчаком, лучшим из всех возможных пап. Увы, его громогласность, кипучесть, непоколебимая уверенность, что все в мире так или иначе имеет отношение к великой и славной судьбе Спорков, подсознательная убежденность, что в будущем его сына непременно ждет успех, – всего этого подчас слишком много. На время выбросив мысли о королевских регалиях из головы, Джо предается воспоминаниям о недавнем походе их класса в Британский музей, где он увидел массу интересного и познавательного, включая пугающе эротичное нижнее белье классной руководительницы (когда та нагнулась к витрине с ритуальными предметами эпохи неолита). Однако наиболее яркое впечатление на него произвело ярмо c экспозиции, посвященной сельскому хозяйству, в которое были запряжены два могучих чучела быков.

В перерывах между приступами восторженного поклонения отцу-удальцу и беспощадного самобичевания Джошуа Джозеф чувствует, что отец лежит на его плечах вот таким ярмом, и он вынужден всюду таскать его за собой, независимо от того, рядом тот или нет.

Яичница у Папаши Спорка подгорает, что в его причудливой версии мира лишь подтверждает не поддающуюся оценке гениальность Дома Спорка, поэтому завтракают они кукурузными хлопьями. Видимо, на каком-то интуитивном уровне отец Джошуа Джозефа все же сознает, что это утро выпало из череды безупречных дней на пути к династической гегемонии, ибо он наконец уступает бесконечным уговорам и нытью сына:

– Хочешь завтра пойти со мной на Ночной Рынок?

– Да, папа, очень хочу!

– Спрошу маму, не против ли она. Только оденься поприличнее.