Госпожа Секуни коварно усмехается, затем отпускает Эди и, откатившись, непринужденно встает. Чета Секуни придерживается нетрадиционных взглядов на вопросы супружеской верности, связанный с убеждением, что общепринятое понимание любви является порождением патриархального строя. Увы, это не отменяет их золотого правила: никогда не спать с учениками.

Кончик языка госпожи Секуни на секунду показывается между губ, постукивая по передним зубам. Эди отводит взгляд.

– Почему этот прием называется Яма араси?

– Наверное, потому, что укэ падает на землю с оглушительным грохотом, – предполагает госпожа Секуни. – Освой его, Эди. Яма араси – это очень хорошее будо. Трудное, потому что для его выполнения важно многое учитывать. Но очень, очень хорошее.

Тут она бросает взгляд Эди через плечо и в ужасе бьет себя ладонью по лбу.

– Мистер Причард! Помилуйте, разве это Осотогари? Нет, нет и нет! Это як, который спаривается с трактором! Это действительно очень очень не очень хорошо! Мой дедушка сейчас рыдает в раю – или рыдал бы, если бы рай существовал, но его не существует, потому что религия – это искусная мистификация, придуманная монархистами! Еще! И на сей раз, будьте добры, сделайте все как полагается!

Когда госпожа Секуни доводит боевые навыки Эди до приемлемого уровня, за нее берется господин Секуни. Он учит ее обращаться с оружием и взрывчаткой.

Эди поняла, что ее учеба подходит к концу, как только увидела письмо с приказом о ее переводе «в депо» – так железнодорожники в организации Абеля Джасмина называют условную сушу. В ногах какое-то странное ощущение, что-то вроде морской болезни наоборот; она впервые за много недель стоит на твердой земле. Пахнет папоротниками и землей, а ветер доносит специфический аромат стройки: горячий металл, битум и цемент.

Впереди – весьма мрачного вида викторианское имение, усадьба или бывшая ферма (если на ферме, по-вашему, встают в десять утра и гуляют вдоль живых изгородей, восклицая: «Послушайте, Джок, пшеница в этом году удалась на славу, так держать!»), переоборудованная в секретную базу. На территории есть тайная теплица, где, по-видимому, выращивают сверхсекретные томаты.

Впрочем, за усадьбой проступают очертания гигантского здания размером с самолетный ангар или концертный зал, с земляной крышей, похожей на холм или курган. Внизу зияет разинутая пасть высоких ворот. Через некоторое время, думает Эди, когда все это порастет дроком и травой, выглядеть будет вполне правдоподобно. В пасть уходят железнодорожные шпалы без рельс – пока без рельс, – и всю эту громадину в данный момент тщательно красят в коричневый и зеленый. Получается эдакий trompe l’oeil, обманка, которую с воздуха не отличить от окружающей невзрачной местности.

Видимо, какие-то задачи – слишком важные, или опасные, или сложные – все-таки нельзя выполнять на ходу, даже в рескианском поезде с пневмоподвеской и геодезической архитектурой Брунеля-Цейса-Бауэрсфельда – и тем, и другим «Ада Лавлейс» может похвастаться, и ни в том, ни в другом Эди ни черта не смыслит.

Как любопытно. Более агрессивная ипостась «Науки 2» имеет незатейливое название «Наука 2: Актив» и занимается тем, что изучает и изредка пытается воплотить в жизнь различные научные идеи. Идеи эти могут казаться совершенно бредовыми, но, будучи воплощенными, способны в корне изменить мир. Если какой-нибудь ученый однажды изобретет картечницу Гатлинга, способную пробивать стальные стены, или генератор землетрясений, или лучевое оружие, или сокрушительную звуковую пушку, от воздействия которой танки сами будут разваливаться на части, Абель Джасмин должен удостовериться, что этот ученый работает на Корону, а не на страны «оси».

И тут напрашивается вопрос:

– Неужели кто-то действительно разрабатывает такое?

Абель Джасмин улыбается. Он подошел тихо и до сих пор ничем не выдал своего присутствия, но Эди всегда чувствует, когда сзади кто-то есть. На сей раз она сразу определила, что это он, и вернулась к их вчерашней беседе.

– Какое – «такое»?

– Суперпушки для открытого космоса. Энергетические лучи, управляемые молнии…

– О да. И не только. Мы живем в странное время, мисс Банистер. Невидимый мир, как выясняется, гораздо больше, чем тот, что доступен нашему восприятию. В ходе борьбы с незримым и неосязаемым люди создают… кхм… ужасы и чудеса. Возьмем рентгеновское излучение. Медицинский прорыв. Подлинное чудо. Его прямое длительное воздействие разрушает человеческий организм подобно огню и чумной палочке. Каков радиус действия? Поражающий фактор? Представьте себе поле боя, залитое невидимым светом, который сжигает на своем пути все живое.

Эди представляет эту картину. Она ей вовсе не по душе.

– Так вот чем тут занимаются?

– Нет, мисс Банистер. Наша работа куда важнее. Идемте.

Абель жестом приглашает ее в особняк. На ступенях лестницы их ждет человек – странная продолговатая фигура в черном.

– Рескианцы, – произносит Эди не без доли обреченности в голосе.

Не то чтобы у нее были какие-то проблемы с рескианцами, нет. Хранитель – создатель «Лавлейс» и, по-видимому, предводитель рескианцев – весьма приятный человек, страстно преданный своему благородному и совершенно безобидному делу. Она и сама порой склоняется к мысли, что все эти штампованные, идеальные, одинаково-одинаковые предметы, постепенно вытесняющие более топорные, но сработанные вручную, могут испортить отношения ее страны с самой собой, каким-то непостижимым и чудовищно жутким образом изгнать из нее душу.

И все же Эди не доверяет людям, принимающим что-либо на веру. Если целая группа людей в едином порыве воспевает уникальность каждой вещи, это неизбежно наводит на мысль об их, как выразилась бы мисс Томас, «своеобразии».

Эди улыбается, подходя к особняку.

– Здравствуйте, – говорит рескианец. – Я – Мокли.

– Чем вы занимаетесь? – вежливо отвечает Эди, потому что для рескианца это самый важный вопрос из всех, что можно задать.

– Сварочными работами, в основном. У меня дар к созданию подвижных ассиметричных конструкций, способных выдерживать колоссальные неравномерные нагрузки. Непременно познакомьтесь с ними поближе. – Он неопределенно поводит рукой.

– О, – отзывается Эди. – Как интересно!

Мокли расплывается в улыбке.

– Проводите нас внутрь, пожалуйста, – говорит ему Абель Джасмин.

Когда они входят, Эди сразу ощущает, что все помещение так и звенит: в груди отдается дикое, безудержное биение скрытой силы. Под домом бурят и рубят скальную породу, роют ход к морским гротам внизу. Эди видит стеклянную печь (то есть печь для плавления стекла, а не печь из стекла, хотя она уже ничему не удивилась бы) и горн, тигель и несколько гигантских труб или цистерн, о предназначении которых остается только гадать. Всюду химические колбы, реторты и бутыли, чаны, конденсаторы и причудливого вида аппараты, напоминающие одновременно шифровальные машины на борту «Лавлейс» и ткацкие станки. Безумная лаборатория, площадка для научных игр. Впрочем, нет. Подходя к центральной шахте, Эди понимает, что никакая это не детская площадка. Скорее – горнило Господа-Бога, где куют волшебные мечи, ваяют говорящие статуи и прочие сказочные артефакты.

Там, в глубине шахты, вздымаются, бурлят и пенятся темные, холодные, сине-зеленые воды Атлантического океана. В этот котел медленно опускают некую продолговатую бомбообразную штуковину, от которой вверх по отвесной стене шахты змеятся тросы. А ниже, под лучами обшаривающих тьму прожекторов, направленных не вверх, а вниз, Эди смутно различает что-то еще: под водой, на глубине ста или более футов притаилось на границе света и тьмы исполинское нечто, чудище, размерами и формой напоминающее кита.

Эди оглядывается и понимает, что в этой грандиозной мозаике чего-то не хватает.

– Кто счастливица? – спрашивает она; дураку ясно, что все это было сделано не для нее.

– Великая ученая. И да – женщина.

– Где же она?