До истории с «контрабандой» её звуки последнее время всё чаще и чаще наполняли офис обещаниями процветания компании, и представлялось, как через короткое время в порту стоят свои пароходы, как впоследствии разрастётся компания, какой она станет через год, и каждый из этих образов, которые отчётливо рисовались в воображении, становились новой утратой; и ярость отчаяния обостряла чувство разочарования. Из-за последних событий давно не слышался её звон. Должно быть, настало время менять амбиции старых традиций и звонить по сорвавшимся сделкам. Взялся за булинь и отбил семь коротких склянок по количеству несостоявшихся отфрахтовок и одну долгую по навеки усопшим надеждам на контракт по глинозёму, ещё вчера обещавшему всеобщее процветание, загрузку для флота и порта. Рында звучала совсем по-другому. Её утробное эхо холодного звука заполнило тишину спящего здания. Её звук, как пустое бренчание, превратил все высокие устремления в пустоту, в пшик неоправданных ожиданий…

В полдень среды той же недели, пунктуально, как по заводскому гудку, мне вручили повестку. В назначенный час я зашёл в тесноту кабинета, где за столом в дальнем углу, возле окна, сидел и дремал, опустив голову над столом, уже пожилой человек. Казалось, он так давно сидит в неподвижной позе, что стал частью скудной обстановки. Услышав стук в дверь, он встрепенулся и встретил меня несказанно радушно. Словно задыхаясь от любви, утопая в её волнах, он тихо сказал:

– Я вас категорически приветствую.

Следователь протянул руку с натянутой гримасой, нечто вроде улыбки, и его бегающие глаза стали ощупывать меня; скользнули по руке, застряв на часах, и криво, чуть заметно усмехнувшись, он начал свою вступительную речь:

– Я ваш однофамилец, – произнёс он как-то многозначительно, словно ожидая аплодисментов, – мне передали ваше дело по приезду из командировки. Должно быть, вы помните громкое дело по авизо, в Чечне. В команде с Гдляном мы всё раскрыли. Вернули в казну миллиарды рублей.

Тут он замолчал в наслаждении отблеска света славы, упавшего на него в ту минуту, замерев в ожидании эффекта от своего выступления. Но мне показалось, что астрономическая сумма в его исполнении прозвучала с какой-то завистью, а слово «казна» – с сожалением, как нечто абстрактное, как «мимо кармана».

Не дождавшись эффекта (мне было глубоко безразлично, апатия, все представления мне уже надоели) и увидев моё безучастие и отрешённость, он суетливо продолжил:

– Мне скоро на пенсию. К чёрту лысому, в нищету, в неизвестность. Я не буду здесь разводить канитель.

Закинув руки за голову, он некоторое время, впав в задумчивость, обводил взором свой кабинет, словно искал что-то на потолке, на стенах, в потайных уголках. Погружённый в свою мысль, он словно искал там слова, чтобы убедительнее описать тяготы предстоящей жизни на пенсии, рисовал горестную скудность своей жизни. И от его застывшей в раздумьях позы сквозило какой-то неловкостью… Ещё долго потом, после того как он вернулся из ступора задумчивости, в его словах крутилась всякая абракадабра, какая-то несуразица, вздор не очень возвышенного строя мыслей. Но избыток пустой многозначительности сквозил в его жестах, в интонациях его голоса. И, словно очнувшись, я начал распознавать символы его жестов, незамысловатые намёки его обрывистых фраз. Понял, на какую низость меня толкают.

Однофамилец пересел на стул возле меня и ласковым голосом, которым разговаривают с больными, потягивая носом, спросил:

– Это парфюм XS?

– 

Да, – ответил я, чтоб удовлетворить его любопытство, хотя пользовался

Hilfiger

.

Довольный своей наблюдательностью, следователь продолжил:

– Для вас, бизнесменов (слово «бизнес» он произносил через тягучую «Э»), это ничто, копейки. Вам ничего не стоит меня поддержать, а я, со своей стороны, ваше дело закрою, и вас больше не побеспокоят. Мы с вами однофамильцы. Возможно, родственники, в каком-то колене. Должны друг другу помогать…

Хотелось ухватиться за его слова, прозвучавшие столь неожиданно в этих застенках в порыве дружелюбия, почти сердечности, как за соломинку хватается утопающий, и сказать: «Конечно, вы можете на меня рассчитывать. Я вам помогу!» Но я знал, что ведь этот гражданин мог и солгать. Я был научен опытом и ограничился лишь кивком головы.

И он наговорил столько глупостей и наобещал столько чудес от сотрудничества, в которые сам, казалось, искренне верил, что я не знал, надо мной ли он смеётся или, дойдя до отчаяния, над самим собой. Он пристально вглядывался в мои глаза, чтобы найти одобрение, и мысленно кричал: «Ну так что же? Так что же? Разве вы не согласны?»

Словно непонятная тоска наполняла сердце однофамильца, шептавшего: – Подумайте, подумайте.

Его слова, его улыбка, его голос- всё в нём стало противно, в особенности его глаза, этот лебезящий взгляд, прозрачный и бессмысленный, настолько невыносимый, что если бы он дал дуба на моих глазах, я остался бы равнодушен. Его «дружелюбие» приводило в отчаяние. Но как найти повод, чтобы всё прекратить?

Он начал расхаживать по кабинету и бурчать себе под нос:

– Подумайте, подумайте. Хочу вам помочь. Иначе вас надолго закроют.

В полном неведении, что же всё-таки происходит и что дальше делать, я вышел из кабинета и всю дорогу до офиса в машине песня Высоцкого, как заключительная часть всей картины, звучала хриплым, глухим баритоном с диапазоном в две с половиной октавы:

В куски разлетелася корона,

Нет державы, нет и трона.

Жизнь России и законы –

Все к чертям!

И мы, словно загнанные в норы,

Словно пойманные воры,

Только кровь одна с позором

Пополам.

И нам ни черта не разобраться –

С кем порвать и с кем остаться,

Кто за нас, кого бояться,

Где пути, куда податься –

Не понять!

Где дух?

Где честь?

Где стыд?

Где свои, а где чужие?

Как до этого дожили,

Неужели на Россию нам плевать?..

складывал все события в один ряд и понял, что стал жертвой зависти конкурентов, невольным участником бесовской игры, разыгранной и проплаченной. Добравшись до офиса, я позвонил куратору из КГБ. (Ещё с советских времён всем, кто общался с иностранцами или выезжал за границу, назначался опекун из КГБ, который либо шантажируя, либо обещая поддержку в решении проблем, с которыми приходилось сталкиваться на каждом шагу, собирал сведения об иностранцах.) «Вот и настало время обратиться к ним с просьбой».

Тот не заставил себя ждать. Примчался. Я рассказал о беседе с однофамильцем, о его мизерной пенсии, о своих догадках. Предположил, что вся муть с контрабандой, вероятней всего, – заказ конкурентов. Что менты, сменив тактику, решили использовать другие средства из своего арсенала, ещё один трюк. Внимательные глаза куратора застыли и загорелись в предвкушении какого-то действа. Сославшись на занятость, он пообещал вскоре перезвонить и тут же удалился. В тот же день, вечером они пришли вдвоём. Куратор представил мне своего начальника, полковника КГБ. Полковник внимательно выслушал мой недлинный рассказ об утреннем вымогательстве, а куратор, усевшись на краешке стула и сцепив пальцы в замок, время от времени выворачивал кисти рук ладонями вперёд с громким хрустом костяшек. Часто перебивал, задавал уточняющие вопросы.

– Ну, вот и попались, друзья. Совсем совесть и страх потеряли. Давно мы следим за их безудержным стремлением к наживе. И, вот тебе на, такая возможность, – подытоживая рассказ, произнёс полковник: – Вы должны нам помочь, – обратившись ко мне по имени-отчеству, добавил полковник и, повернувшись к куратору, произнёс: – С.В., подготовьте необходимую сумму помеченных денег, и мы закроем тему с ментами. – И, снова обратившись ко мне, он добавил:

– В назначенное время вы получите сумку с купюрами, накануне самой операции и передадите её своему следователю. Затем наши сотрудники войдут в кабинет и при вас составят протокол изъятия и задержания. Полагаю, что свою достойную пенсию он проведёт на государственном обеспечении в местах не столь отдалённых. А вас они больше не побеспокоят.