И бабушка вспоминает, как она маленькой просила своего дедушку рассказать о его участии в завоевании Кавказских гор. «Вот мы так же, – говорит она, – сидели на печи, а дед рассказывал о своих походах, о прошедших у пана молодых годах – он ведь был крепостной, „паньский“, такой же как панские лошади, собаки, земля и усадьба».

А дед рассказывал так…

– Ну, женили меня, и я в первый раз надел холщёвые штаны – подарок пана к свадьбе. Через год у нас была дочка Настя – твоя мать, Катя! Ещё через год пан отдал меня в солдаты. Много слёз было пролито женой и мной над дочкой Настей – ведь тогда солдатская служба тянулась 25 лет.

Вот погнали нас, солдат, на Кавказ, «защищать веру, царя и отечество» от «басурман» (это значит, не нашей веры люди). Тогда много лет тянулась война с черкесами.

Шли долго – ведь Кавказ далеко. Пришли: место было ровное, окружённое горами. С правой стороны под горой бежала быстрая река – Белая (а на равнине сейчас стоит город Майкоп). Не успели мы после похода осмотреться, как вскорости на наш форпост напали черкесы. Они ведь тоже защищали своего бога Аллаха и свои родные горы, и аулы. В рукопашной схватке много наших солдат зарубили, другие ещё отбивались.

На меня один черкес на белом коне накинул аркан на шею, когда я рубился с ним своей саблей. Дух мой захватило, думал – вот и смерть пришла. Черкес ударил по лошади, и она галопом поволокла меня в горы.

Очнулся в ауле – связанный, лежал я в сарайчике. Около меня суетилась девочка-черкешенка лет тринадцати, вытирала мокрой тряпкой моё лицо. Весь избитый о камни, изодранный кустарниками и колючками, я просил пить, и девочка поила меня вдоволь, продолжая вытирать кровь и ссадины.

Потом пришла старуха-черкешенка, промыла отваром из трав мои раны и накормила. Она хотела скорее поправить меня и обменять на сына, ещё раньше попавшего в наш плен.

Чаше всех ко мне приходила девочка, которую все называли Софиат, а я называл Соня. Приносила она лепёшки, кизил, орехи, называла всё это по-своему. Я запоминал, а ей говорил, как у нас это называется.

Мы с девочкой сдружились. Я вырезал ей из дерева всякие вещицы – ложки, тарелки и другие игрушки. Научил её плести лукошки для сбора в лесу ягод, и терпеливо ждал, когда меня обменяют.

Но вот, через полгода узнали черкесы, что умер в плену их младший брат. Старуха пришла в сарай и плюнула на меня, сказав: «Гяур проклятый!». А отец и брат избили меня. Потом мужчины вырыли большую яму, с одной стороны накрыли её, с другой – открытой – падал свет. Раньше черкесы пленных в ямах держали, если хотели обменять или отдать за выкуп. Меня тоже решили отдать за выкуп. Но аул был далеко от наших застав, да и выкупать меня было некому: много нас сидело в черкесских аулах.

Бросили меня в яму, надев на ноги колодку с замком. Только девочка принесла мне воды и кукурузную лепёшку.

Долго я жил в этой яме. Еду мне приносила девочка. А когда мужчины выезжали в набег, она тайком брала бабушкину настойку и залечивала мои раны на ногах от колодки. А старуху я больше не видел.

Сидишь в яме и слушаешь, что во дворе говорят, как ругают русских (я через Соню уже понимал их язык), и ждёшь, когда прибежит моя подружка. Её я всегда ждал с большим нетерпением, и радовался её приходу.

Сколько я прожил в яме – не знаю. Соня стала уже девушкой – стройная, с тонкой талией, черноглазая, с большой тёмной косой. Она была очень красивая черкешенка, и многие черкесы хотели её выкрасть, но она береглась, и родные её берегли.

Я часто любовался ею как красивым цветком. Прибежит ко мне, бывало, тайком, посмотрит своими бархатными, огромными как сливы, тёмными глазами и шепчет: «Иван, Иван! Тебе скучно?». «Скучно», – отвечаю. «А когда я с тобой разговариваю, не скучно?» – «Нет, – говорю, – не скучно». Так и расскажет она мне всё, что за день было с нею и с её родными.

Мне исполнилось к тому времени 24 года. Был я высок, широкоплеч, статен, лицом хорош, так говорила моя жена, с русыми кудрями.

Ульяна Ивановна Иваненко

Соня мне уже по-русски говорила: «Твой глаза небо и светлый вода! Ты Иван очень кароший».

Я тосковал по родине, о своих, о дочке – ей ведь годик был, когда пан отдал меня в солдаты. Сижу и думаю, как бы вырваться из плена.

Однажды, слышу звонкий голос Сони: «Иван! Иван! Наших никого нет – ускакали в набег, а бабушка с мамой ушли в лес за орехами. Я к тебе влезу», – говорит и спускает суковатую палку. По ней она, как коза, спрыгнула в мою яму: «Я эту палку давно отобрала и спрятала в кустах, чтобы к тебе в гости прийти, когда никого дома не будет». Села, посмотрела в мои глаза и замолчала, потом стала руками гладить мои волосы: «Ты не рад гостье? Что грустный такой?» – «Нет, я рад тебе, но домой хочу, очень сильно хочу домой! Помоги мне, Сонюшка, убежать, а то я пропаду тут». Она заплакала и сказала: «И я без тебя пропаду!» – поцеловала и по палке выскочила наверх.

Дня через три Соня шепчет сверху: «Иван! Иван! Я думала, много думала, что делать, как помочь тебе. Надо ключи у брата взять от колодки, надо много в дорогу лепёшек напечь, надо тебе черкеску. Я всё это собираю и с тобой убегу. Без тебя всё равно умру или брат убьёт».

Я любил Соню, но помнил, что она другой веры, а на родине у меня богом данные жена и дочь. Но отказаться от мечты вырваться из плена я не мог.

Вот выбрала Соня день, когда отец с братом ускакали со двора, а мать с бабушкой пошли в лес за кизилом и ожиной (ежевикой). Прибежала она ко мне, спустила палку, отомкнула ключом колодку. Я ещё раньше часто стоял на ногах, топтался по яме, чтобы не ослабели ноги. Вскочил, вылез за Соней, бросил палку в кусты на прежнее её место, одел черкеску. Взяли мы по узелку с едой, и бежать из аула через лес в горы на север.

Мы то спускались с гор, то снова лезли на них; спали на деревьях, переплетая ветки, так как боялись и зверей, и людей – страшно было в лесу ночью. Так бежали мы два дня, на третий я выбился из сил. Не было воды. Соня была крепче меня, я жалел её, думал: «Умру здесь без воды, а она останется одна в лесу». Упал я без сил и сказал: «Соня, прости меня, вернись в аул, если сможешь. Я виноват перед тобой, не сказал всего. У меня дома жена есть, дочка, я к ним хотел, они богом даны мне».

Она сидела возле меня, вся дрожала, дышала тяжело, и слёзы бежали по щекам – горько мне было смотреть на неё. А потом тихо говорит: «Вернуться мне нельзя – убьют. Возьми меня с собой, не бросай здесь – звери съедят. Я твоей жене служанкой буду, твою дочь растить буду, а на тебя только смотреть – больше мне ничего не надо!». Заглянула мне в глаза и добавила: «Ты лежи, я пойду – родник поищу, воды тебе принесу», – и ушла.

Взошло солнце, и я уже ничего не помнил. Без сознательно раскинул руки, и они ударились о ствол бодяка (у нас их зовут ещё чертополох); из пазух листьев его мне на лицо и руки брызнула вода, собравшаяся от утренней росы. Я очнулся, подполз к листьям и стал жадно пить из них воду. Напился вдоволь – вся поляна была в бодяке.

Не раз я сказал спасибо тому бодяку! Как я был благодарен этой колючке, спасшей меня от смерти. Тут в горах большие заросли его. Цветы его душистые – отец мой во время цветения этого чертополоха выносил дуплянки с пчёлами на взятки, и мёд с него был очень душистый и целебный, как липовый (Моя бабушка Катя отвлекалась тут от рассказа и добавляла: «Було, намажешь тряпку, приложишь на яку-нибудь ранку, и престане болить и не загнывается». Е.М. Иваненко).

Оклемавшись немного вспомнил, что Сони долго нет. Подумал – надо её напоить. Встал, пошёл по следу искать. Звать громко не стал – боялся погони. Иду по примятой траве, немного прошёл, смотрю – к её следу примыкает другой след. Я уже бегу по этим следам.

Выбежал на поляну, залитую солнцем. Вдруг, слышу тяжкие стоны Сони. Думаю: «Погоня! Догнали! Пропали мы!». Хочу увидеть кто они, хочу спасти Соню.