Если не занимался Лёшей, я занимался собой. Потому что рядом со мной вновь и вновь обнаруживался мой знакомый – тот Вергилий из ЦДЛ. Оттуда он брался, оставалось загадкой. Скорее всего, никуда и не исчезал. Другое дело, что ему было холодно. Он весь посинел, и мочки его ушей тряслись на ветру. Из наблюдений за мочками я установил, что мы уже находимся на бульваре. Действительно, если приглядеться, Лёша гипсово сидит на скамейке, а мы с Вергилием прохаживаемся взад и вперёд по гравийной дорожке. В одну из минут доверия между нами состоялся следующий диалог:

– Хочешь, я буду писать за тебя стихи? – предложил мне Вергилий.

– Это как?

– Я буду писать, а ты будешь разносить по редакциям.

– А зачем?

– Меня не печатают.

– А меня?

– Тебя будут.

– Почему? Я уже не пишу стихов.

– Будешь.

– Почему? – почему спросил я.

– Потому что бывших поэтов не бывает.

– А почему меня должны печатать?

– Потому что я гений.– Что, правда?

Я впервые гулял по бульвару с гением и, признаться, даже остановился, подыскивая глазами подходящий пустующий постамент. Поблизости таковых не оказалось, и я снова стал смотреть на Вергилия. Хотя смотреть было не на что. Он был очень худ, низкоросл, согбен, сутул, чахл, дохл, истрачен, изношен, испит, искурен, хрипат… – в любом случае, в его голосе не звучал бронзы звон. К тому же я сомневался, что это будет событие, когда мы поставим этого человека на высоту трёх метров над землёй. Пушкин и Гоголь всё равно не сдвинутся со своих мест. Кстати, и их шагов, подобных шагам Командора, покуда не раздавалось ни с той, ни с другой стороны бульвара.

– Евгений Александрович Март, – официально представился Вергилий, подавая мне руку. – Если согласны, предлагаю заключить договор.

– Какой договор?

– Клиентский. Между мной, патроном, и вами, моим клиентом, которому, учтите, задаром достаётся вся слава.

– Ни хрена себе!

Метро всё не открывалось, денег на такси не было, Лёша оставался по-прежнему неподъёмен (ни тушей, ни в живом весе), а я всё ещё не мог объяснить своему бывшему Вергилию ситуацию.

– Видите ли, Евгений Александрович…

Несколько раз я начинал это «видите ли», но так и не дошёл до «дело в том». Дело в том, что я сам ещё не считал себя окончательно потерянным для поэзии. К тому же по-прежнему имел в своём активе так и не использованную рифму «вызвездить – в извести», а также развёрнутую метафору своей самой нечеловечески любовно-поэтической страсти:

О, дай мне

взяться

за твою

дверную ключицу

И раскрыть твою

двустворчатую грудь!

Чисто в стиле Маяковского, мне казалось.

Короче, объясниться с Евгением Александровичем я не смог. Это беда всех интеллигентных людей: если не успел вовремя послать подальше, то потом ещё долго несёшь бремя белого человека. К счастью, Лёша вскоре проснулся и начал жалобным, вскрикивающим голосом звать некую свою «любимую». Вскрики его всё усиливались и скоро перешли в стенания раненой чайки.

Вергилий-Март тоже неожиданно вспомнил, что у него есть любимая, и пошёл искать телефон. Через пять минут он вернулся, а ещё через десять по бульвару пророкотал большой чёрный мотоцикл, и с него сошла могучая дева в чёрном шлеме и куртке-косухе. Недолго думая и не слишком сильно ругаясь, дева стукнула Вергилия по втянутой шее, села на мотоцикл, велела обхватить себя сзади руками, достала и замкнула наручники на запястьях пассажира. После этого расчихала мотор, выжала сцепление и дала полный газ. Вергилий-Евгеша болтался у неё за спиной, как рюкзак с картошкой.

Глава 4. Будущее русской женской поэзии

– А тепер-рь… самая большая рыба! – задал следующий вопрос Гошка. – Отвечай быстро!

– Кит! – быстро ответил я.

Мизантроп радостно гоготнул и заставил меня съесть ещё одну маслину.

– А тепер-рь… назови три отличия индийского слова от африканского!

– Ну… индийский, он меньше. Или уши у него меньше?

– Раз, – загнул палец Гоша.

– У индийского, если я не вру, должен быть на хоботе лишь один палец, а у африканского их…

– Два, – загнул второй палец Гошка.

Дальше как-то не вспоминалось. Гошка потянул руку к вазочке, в которой лежали маслины, чёрные, гладкие и блестящие, как страдающие запором пиявки.

– Ну! – Он выловил ещё одну гадину.

– Нет, чего-то не помню.

– Африканский же живет в Африке! – ещё радостнее загоготал Гошка и восторженно затолкал маслину мне в рот.

Мы гуляли на Викиной свадьбе. Гошкина сестра опять выходила замуж. Собственно, она уже вышла, а здесь, на её даче, должна была состояться свадебная вечеринка. Вика упорно настаивала на том, чтобы назвать это событие «скромной свадебной вечеринкой в кругу самых близких друзей».

Отбор друзей был естественным. Кто доехал, тот доехал. И, соответственно, кто не доехал, тот не доехал. Последнее касалось в первую очередь машин. Непосредственно до самого крыльца дачи смогли доехать лишь Лёшин джип-чемодан, на котором везли невесту и жениха со-свидетели да ещё обойдёновская «Нива» с ближайшими родственниками невесты – дядей Витей, Гошкой и Эммой Витольдовной. Всех остальных доставили в тракторной телеге на сене.

Вика как всегда вышла замуж так стремительно, что успела нас поставить в известность лишь за считанные дни до. План мероприятия был следующий: регистрация в Москве, затем все рассаживаются по машинам и едут на границу Московской и Тверской областей, прямо до деревни Задумино, где асфальт обрывается, а до дачи останется всего километр через поле и лесок. Если дождя не будет, все машины проедут спокойно. В случае дождя их потащит трактор. Если кто-то считает, что его машина не волокуша, то он может её оставить у бабы Тамары. Это крайний дом в ближайшей деревне. Дом стоит под ветлой. Рядом, за косой изгородью, на выгоне, организована небольшая стоянка. Охрану гарантирует та же баба Тамара.

Мы с Лёшей переглянулись: «Ну, если баба Тамара!»

Давно уже было лето. Для нас с Лёшей это был период, когда мы оказались наиболее близки. Я вольно-невольно следил за той семейной Гражданской войной, в состоянии которой он перманентно находился, но, разумеется, не мог встать ни на одну сторону. Да и сказать им «чума на оба ваши дома» я тоже не мог. Они постоянно расходились (для мира) и сходились (для боя). Рыбка время от времени словно бы сходила с ума. Её «обуевало». Лёша очень любил использовать это слово. Оно вроде ничего не выражало, но говорило о многом.

Если бы спросили меня, я бы предложил положить Ритку в сумасшедший дом. Все приступы её дикой ревности казались мне просто отговоркой. Проблема лежала глубже. И Рыбка словно читала мои самые мрачные мысли. Во всяком случае, я имел на неё некоторые влияние. Когда мне приходилось быть рядом, она заметно успокаивалась, сидела в уголке тихо и лишь смотрела поверх моей головы. Заметив это, Лёша начал настаивать, чтобы я оставил свои собственные попытки стать единолично богатым, а пошёл к нему охранником и телохранителем. В конце концов, я согласился. Тем более, он как раз купил новую машину с интересной автоматической коробкой, которая путала заднюю и переднюю скорости (сам-то он ездить умел). Эта машина и меня слушалась не с первого раза, но в тот день, когда она соглашалась ехать вперёд, я приезжал на работу к Лёше, где сразу начинал его охранять, а иногда и давать полезные советы. Однако я тоже ничего не понимал в его бизнесе, и, чтобы хоть как-то разобраться, мы оба поступили в Институт управления, на заочное отделение, где должны были изучать мировую и российскую экономику и наше священное право на частную собственность.

Постепенно я стал Лёшиным партнером. Какое-то время дела у нас шли неплохо. Мы чувствовали себя торговой честью и совестью нации, молодыми отцами зарождающего капиталистического россиянства и уже потихоньку примеривались к искусству, политике, загранице, хорошей кухне. Мы слетали в Египет – поныряли с аквалангами в Красном море, потом отправились на Алтай, посплавлялись на плотах-рафтах по реке Бие и, наконец, поохотились в Вологодских лесах на медведей (ожидалось, что будем летом стрелять «на овсах», но получилось лишь осенью и по уткам), и для этого мы купили по ружью. Я купил такое красивое, что его каждый выстрел, отдавая в плечо, оставлял мне кровоподтёки на сердце.