– Дочка была. Хорошенькая такая, беленькая, ласковая. Ниночкой звали. Померла от белокровия. Сильно мучилась. Всё спрашивала: «Папка, почему мне такая доля? Сильно жить хочется». Двадцать лет всего и пожила.

– А что ж я не помню? Нина Лыкова? Нет, не помню.

– Да откуда ж тебе, добрый человек, помнить? Она не здесь, а в нашей восьмилетке училась и помладше тебя была. Она с пятьдесят восьмого года.

– Да, я в то время в институте учился.

– Ну вот и оставила нас с бабкой одних. Только и делаем, что её вспоминаем… А вдруг всё-таки поможет электросенс? Ведь многим помогает. Не знаю, правда или врут, но говорят, будто он человека насквозь видит. Сразу упрётся взглядом, где рак, да так и сверлит его. Сверлит, сверлит, пока весь не высверлит. А потом говорит: «Всё! Вы здоровы и будете жить до глубокой старости!». Хорошо, если так. Я б вперёд бабки помер – и не о чём печалиться. Как думаешь? Можно надеяться?

– Надеяться нужно всегда. Бывают очень даже счастливые случаи.

Я, конечно, ни в каких экстрасенсов не верил и крепко подозревал, что Павел Иванович изрядный прохвост, но вслух разоблачать его считал для себя невозможным. Никто не знает какую роль играют надежда и вера. Зачем же отнимать их у больного человека?

По асфальтовой речке, между тем, приплыл знатный челнок – тёмно-зелёный красавец с четырьмя кольцами на решётке радиатора.

Затормозил в десяти сантиметрах от ограды черемшановского двора. Глухой, едва слышный рокоток двигателя смолк, настала тишина.

Мы с мужичком уставились на произведение немецкого автопрома, вытянув шеи. Внутри долго возились, наконец дверцы распахнулись: из одной вылез важный господин лет пятидесяти, в дорогом сером костюме нараспашку, из другой высокая брюнетка не более тридцати пяти лет от роду, одетая по-городскому, со всякими побрякушками и посверкушками в ушах, на шее и на пальцах. Господин нёс пакет, из которого на белый свет высунулось бутылочное горлышко, обёрнутое в фольгу. Господа не удостоили нас не только приветствием, но даже взглядом, тем более, что им навстречу с присущей ей резвостью уже спешила Надежда Васильевна.

– Мы приехали из Города, – сообщил важный господин. – Слышали, то что здесь ясновидящий принимает. Хотим узнать, будет ли счастливым наш брак с Ириной Николаевной, ну и так, кое-что по бизнесу.

По их виду Надежда Васильевна сразу определила, что приехавшие – это люди, которые не сидят в очередях, а проходят сразу:

– Да, да, конечно. Сюда, пожалуйста.

Мы с Лыковым, чудной силой сметённые с их пути, смотрели, как важная пара поднималась в дом.

– А как же бабка? – спросил растерявшийся Лыков.

Но Евдокия Сергеевна уже стояла на крылечке. Я и мужичок кинулись ей навстречу и повели со двора.

– Ну что? – спросил Лыков, едва мы оказались за калиткой.

– Сказал, чтоб завтра опять приехали – вечером, у пять часов. Говорит: «Вылечу вас. Поживёте». Сейчас велел десять раз приехать, а осенью – на проверку.

– И как себя чувствуешь?

– Ой хорошо! Как начал махать надо мной руками, так важно стало. Прямо восторг в горле. И вроде полегчало.

– Ну дай бог, дай бог! Поживём с тобой ещё! Я же, бабка, без тебя быстро сковырнусь. Живи уж! Ты ведь…

Он запнулся, махнул рукой и уселся на телегу впереди своей «бабки».

– Ну до свиданья, добрый человек. Храни бог!

И обутые в резину колёса зашуршали по траве к дороге.

На синих «жигулях» приехал Лёва – племянник Надежды Васильевны, которого все звали Лёвчик. Ему двадцать три года, и он на полную катушку пользовался наступившей свободой. Ни единой минуты не работал, а учиться просто не способен, да и зачем – работать ведь не собирался.

– Лёвчик, – крикнула из летней кухни Надежда Васильевна, – сгоняй к колодцу за водой.

– Срочно что ли?

– Конечно срочно! Обед буду готовить. Павлу Ивановичу надо только из колодезной воды. В трубах-то ржавая.

– Подожди, успеется!

– Не «успеется», а марш сейчас!

– Тёть, на пиво-то хоть дай.

– Воду привезёшь, – дам.

– Ну давай бỳтыли! – Лёвчик сделал ударение на первом слоге.

Поехал. Скользкий тип. Не работает, а разъезжает на автомобиле, и пьян почти каждый день. Одним пьянство в убыток, а Лёвчику на пользу.

Ещё год назад никакой машины у него не было, да и откуда ей взяться, когда он вырос без отца, а мать – простая школьная техничка.

Зато есть у Лёвчика закадычный друг, беззаветный пьяница Серёжа Коробкин. Живёт он в соседнем Степном совхозе – двадцать пять километров от нас. Родители у Серёжи неисправимые трудоголики, и всего у них много, и всё для него: на, Серёжа, тёлочку, на, Серёжа, десять ульев, держи пасеку и живи кум королю, а чтоб на пасеку ездить: вот тебе «жигули» почти новые.

Но всем удовольствиям жизни Серёжа предпочитал водку. Выпив её в изрядном количестве, обычно пришибленный Серёжа переходил в новое качество. Хотелось тогда его душе развернуться, явить широту необыкновенную, бескорыстие неслыханное. Собрался вокруг него тесный круг ушлых товарищей, которые несколько месяцев разгульно жили за счёт Серёжиных родителей, чьи улья и тёлочки в конце концов превратились в пустые бутылочки.

И наступил день, когда пьяный Лёвчик подсунул пьяному Серёже бумаги, которые тот подписал не читая, и по которым потом вышло, что Серёжа продал Лёвчику свои «жигули» за одну тысячу деноминированных рублей.

Родители Серёжи устроили скандал, но утёрлись, так как их великовозрастный сынок, верный духу товарищества, настоял, что продал автомобиль по доброй воле, находясь в здравом уме и твёрдой памяти.

Через час вся поляна перед Черемшановским и соседними дворами была заставлена машинами. И каких только не было: от наших «запорожцев», «москвичей» и «жигулей» до недавно появившихся «тойот» и «мерседесов». Рядом с ними парковались старинные мотоциклы ИЖ и «Уралы», их усталые водители стаскивали шлемы и помогали выбраться из колясок кряхтящим и охающим пассажирам и пассажиркам.

Приём у экстрасенса продолжался не больше десяти минут, но поток страждущих не иссякал с утра до позднего вечера. Обычно, Павел Иванович назначал каждому по десять сеансов. Секретарша Светка назначала посетителям время и аккуратно записывала его в свою тетрадку. Кроме того, многие являлись без предварительной записи и ждали приёма в порядке живой очереди. Приезжали заранее, чтобы не опоздать из-за непредвиденной задержки, так как советские машины и мотоциклы, на которых передвигался тогда сельский люд, порядком поизносились и отказывали в самый неподходящий момент.

Поэтому вокруг нашего дома каждый день собиралось множество народа. Пациенты Павла Ивановича, в большинстве – женщины, ждали во дворе Черемшановых, сидя на ступенях крыльца, как на трибунах стадиона; на любезно вынесенных Надеждой Васильевной скамейках в тени дома, а доставившие их водители томились за оградой: кто за рулём, кто, прислонившись к капоту, кто, расхаживая вокруг машин и ведя разговоры с коллегами по ожиданию

Нам, соседям, это страшно не нравилось, потому что в лучшее время года, коим является в Сибири лето, не знали мы ни единого дня покоя.

Представьте, что против вашего окна останавливается автомобиль, и чужой человек часами глазеет в ваше окно. Моя жена несколько раз прогоняла таких автомобилистов, но куда им было деваться! Они переезжали на другую сторону улицы, и оказывались под окнами дома Чебаков, откуда их гнала уже Чебачиха, то есть Таисия Пантелеевна.

В час дня у Павла Ивановича наступал обед. Посетителей, судорожно глотавших слюнки от вкусных мясных запахов, выпроваживали со двора, и они сидели по своим транспортным средствам, пока экстрасенс с хозяевами дома опустошали богато накрытый стол.

После обеда Павел Иванович выходил погулять по двору и покурить. Он был высок ростом, даже очень, и, несмотря на прекрасный аппетит и большое количество поглощаемой пищи, о чём с гордостью говорила Надежда Васильевна, не был толст. Волосы имел белёсые, лоб низкий, а скулы сильно выдавались вперёд, и, когда он выпивал, на них выступали красные пятна.