Я подошла к двери, откинула тяжелую бязевую портьеру, прикрывавшую дверной проем, и взялась за массивную ручку времен Екатерины Великой.

В полутемном коридоре виднелась фигура Федора Ивановича Федорова. Он держал в руке букет цветов.

– Заходи, Федор! – кивнул Пономаренко.

Администратор шагнул через порог.

– Букет от губернатора. Извиняется, что не может быть на празднике – срочные дела.

Цветы легли на стол.

– Слава богу, одним меньше! – весело провозгласил тенор. – Однако не ожидал от первого мужика в губернии такой галантности.

– Как ваше самочувствие? – осведомился Федор Иванович.

– Ты что имеешь в виду, старый жук? Я запасся всем необходимым: валидолом, корвалолом, нитроглицерином – всего вдоволь. Пономаренко еще споет для вас! Два инфаркта – это ерунда. Это еще не показатель!

– Если серьезно, как ваше сердце? – встревоженно спросила я. Вот будет номер, если юбиляру станет плохо. Я, конечно, понимаю, что настоящий артист должен умереть прямо на сцене, но не в такой же день.

– Нормально! – весело махнул рукой Александр Иванович. – С утра хорошее настроение, только от выпивки мне придется воздержаться. Ничего страшного, главное – чтобы гости были довольны.

Я запустила руку в сумочку и извлекла на свет гадальные кости.

– Хотите, я вам погадаю?

– О! Знаменитые кубики госпожи Ивановой! Охотно послушаю, о чем они сообщат! – жизнерадостности Пономаренко не было предела.

Гримерный столик был таких небольших размеров, что на нем не уместилась бы даже пачка сигарет «Прима». Я сдвинула в сторону продолговатую коробочку с гримом и бросила кубики.

13+30+8. «Внимание! Рядом неизбежное горе, и оно не заставит себя долго ждать».

Я растерянно смотрела на кости, не решаясь сообщить о результате броска.

– Что? Что там выпало? – весело задергал подбородком Александр Иванович.

Я облизнула верхнюю губу и проговорила:

– Ничего особенного…

Признаться, я растерялась. Выложить все это моему собеседнику – значит испортить ему настроение. В конце концов, неведение – это благо. Отсутствие плохих новостей – само по себе хорошая новость.

– Ну что?! Что это все значит?! – теребил меня за рукав Пономаренко. – Не томите, Танечка! Вы же знаете, как я хочу узнать о своей судьбе!

Я кивнула.

– Все в порядке… Только вам надо будет последить за своим здоровьем. Обязательно. Вы меня поняли?

Александр Иванович не раздумывая вручил мне свою судьбу.

– Конечно! Я сделаю все, как вы скажете! Где тут мой валидол?

Висящий на стене динамик, смотревший на нас своими белесыми решеточками, покрытыми слоем пыли, зашипел, и я услышала голос:

– Александр Иванович! Приглашаем в зал – пора встречать гостей!

– Пора… Пошли, Танечка, надо спешить соблюсти этикет.

Выходя из комнаты, я провела рукой по свисающей портьере. Зачем она здесь? Вся гримерная завешана бязью. Пылесборник, да и только.

Торжественная часть началась на седьмой минуте шестого часа. Как объяснил мне когда-то Александр Иванович, такова была примета.

Зал аплодировал Александру Пономаренко, когда он вышел на сцену и долго раскланивался перед собравшимися.

Затем он занял место в кресле польского производства, обшитом коричневым гобеленом в цветочек, и приготовился слушать приветственные слова.

Я сидела в двадцать первом ряду с самого края, рядом с солидным дядей в костюме в мелкую клеточку. Содержание речей можно было предсказать заранее, для этого совсем не обязательно быть пророком.

Открыл торжественную часть директор театра Марк Израилевич Финдельман, плотный мужчина в очках в тонкой итальянской оправе. Он был краток, объяснив присутствующим причину собрания, о которой те вряд ли догадывались, и почти тут же передав слово гостям.

Умно поступил. Я не особенно вслушивалась в слова, больше разглядывая обстановку, но с усердием девочки-первоклассницы принимая участие в аплодисментах.

Больше всего мне понравился момент, когда мэр города после краткой речи почти незаметно вручил юбиляру конверт, о содержании которого было нетрудно догадаться.

Деньги – это замечательно. Только почему это проделано так стыдливо? Наверное, не слишком достойная сумма для такого человека, как Пономаренко.

Александр Иванович переминался с ноги на ногу, не зная, куда деть этот самый конверт. Наконец засунул его во внутренний карман фрака и успокоился.

Впрочем, добрая половина собравшихся едва ли поняла, что произошло.

Торжественная часть закончилась длительными рукоплесканиями. Они так долго не смолкали, что пришлось вмешаться директору театра.

– Господа! Простите, друзья… – игриво начал Марк Израилевич.

Смех в зале.

– Нас ждет спектакль! Премьера! Давайте позволим нашему дорогому юбиляру отправиться в гримерную и приготовиться к действию. Все остальные актеры уже готовы. Просим отпустить Александра Ивановича. Мы встретимся минут через двадцать. Антракт.

Публика поднялась с мест и отправилась на коллективный перекур. Я встала с места, чтобы пропустить выходящих. При ближайшем рассмотрении можно было понять, что среди присутствующих в зале людей истинных ценителей оперного искусства было немного. Большая часть оказалась в театре, повинуясь моде присутствовать на престижных мероприятиях города.

Я снова уселась на свое место и продолжала разглядывать обстановку.

Перерыв подходил к концу.

Я взглянула на часы: восемнадцать двадцать. Сейчас зазвучит увертюра и начнется спектакль.

Странно, но дирижер вовсе не торопился взмахивать своей палочкой.

Я снова взглянула на часы: девятнадцать тридцать. Почему задержка?

Директор театра Марк Финдельман сидел в третьем ряду с края. Я увидела, что к нему подскочил Федор Иванович Федоров и что-то проговорил прямо в ухо. Директор поднялся и поспешил к выходу из зала. Я проводила его взглядом, затем тоже встала и пошла следом.

Возле гримерной комнаты Александра Пономаренко собралась кучка народа. Собравшиеся перешептывались друг с другом, вытягивая шеи.

Это мне совершенно не понравилось. Я бесцеремонно растолкала тех, кто стоял на моем пути, и ступила на порог гримерной комнаты.

– Не входите сюда! – предупредил Марк Финдельман. – Федор Иванович, вызывайте милицию…

Я не послушалась. Подойдя ближе, я увидела сидящего на стуле Александра Ивановича Пономаренко, на лицо которого была надета маска улыбающегося паяца. Она была выполнена из папье-маше и изображала смеющуюся рожицу.

Правая рука тенора безжизненно свисала вниз.

Я схватила руку Александра Ивановича и попробовала нащупать пульс.

– У него мог быть сердечный приступ! – сказала я. – Пульс не прощупывается!

В комнату, расталкивая собравшихся, ворвался Федоров.

– Мы вызвали «Скорую помощь», милицию! Что будем делать со спектаклем?

Директор театра покачал головой:

– Наверное, придется отменять. Премьера провалилась.

– Надо же, столько зрителей собралось.

– Забудьте про спектакль. Человек умер, – мрачно произнес Финдельман.

Я сдернула с лица Пономаренко смеющуюся маску. Глаза Александра Ивановича были безжизненны. Я снова попыталась нащупать пульс. Может быть, ему еще можно помочь? Чудес не бывает, но если попробовать?

– Помогите мне…

Трое мужчин осторожно сняли тело со стула и уложили на пол.

– Надо подложить что-нибудь под плечи.

Федоров беспомощно завертел головой.

– Сдергивай портьеру! – кивнул Марк Израилевич.

Администратор потянул на себя ткань, украшавшую стену гримерной. Послышался звук разрываемой материи, и огромный кусок оказался в его руках. Воздух наполнился удушливой пылью, сохранившейся еще с девятнадцатого века.

– Откройте же окно! – рявкнул директор.

Федоров тут же бросился исполнять.

Вскоре свернутый валик был подложен под плечи Александра Ивановича, голова повернута набок.

Я сложила руки ладонь на ладонь и принялась делать ритмичные нажимы на грудную клетку. Собравшиеся внимательно наблюдали за этой процедурой.