Я удивился этому простому вопросу – такое мне даже в голову не приходило.

– Тогда ты не прав, создатель, – продолжала она смеясь. – К чему выдумывать таких типов? Взял бы да описал свою колоритную баушку – чем плохо? Или вот хоть бы меня… И почему это ты дал мне прочесть всего страничку? Как можно? Ах, не хочешь – не надо!

Болтая так, она извлекла из сумки бутылку массандровского вина, какие-то свёртки и всё это водрузила на стол.

– Ну-у, Таня… ты это… зачем?

– А низачем… Видали недотёпу? От муската отказывается… Не хочешь – не пей, буду пить одна. И напьюсь специально – чтоб ты знал, невежа. Потом будешь сопровождать меня домой в пьяном виде, вот уж умора-то будет!

Я не мог оторвать от неё взгляда. Самый простецкий жест её – как она роется в своей сумке или сдвигает ладошкой бумажный пакет к середине стола – мог сделать честь какой-нибудь артистке балета. Сквозь смуглую кожу тонкого лица чуть-чуть просвечивал румянец, угольно-чёрные глаза сияли чёрными звёздами.

– Ну прости, если что не так, – сказал я. – А сына-то ты с кем оставила?

– Ах, скажи-и-те… – пропела она с издевкой. – Ишь озаботился! Ишь, ишь, занёсся – не много ль чести? Сынулечку своего я не брошу без присмотра ради тебя. Понял, дурачок?

И она бросилась мне на шею – удивительная женщина, которая умеет непостижимым образом преобразовать, а то даже и разрушить всё, что она захочет. Словно волшебница… Любая вещь, которой она коснётся, становится иной: старое зеркало светлеет, стул сильнее выгибает спинку, скучный стол оживляется, обратясь в какое-то уютное домашнее животное.

Когда мы выпили немного вина, Таню осенила новая «блестящая идея», и она категорически потребовала сейчас же перенестись «из этой трущёбы» в её отдельную квартиру.

Чего ради было противиться? Завтра поутру я всё равно ворочусь сюда и увижу, как в окошко медленно вползает тускло-серый свет из дворового колодца. И впереди ещё будет день для работы, в которой удачно найденное слово становится праздником души.

Когда человек, которому двадцать лет и он уже около года женат и который, уходя в море, покинул молодую горячо любимую жену в сильном волнении, потому что она была беременна и должна родить без него, – когда молодой муж, почти два месяца с борта небольшого исследовательского судна обозревающий пустые, безбрежные океанские просторы, получает, наконец, радиограмму, что у него родился сын…

Аркаша Михалёв был именно этим человеком, и счастье, охватившее его, было таким же бескрайным, как море. Известие свалилось на него с мостика во время работы, и он подпрыгнул над палубой, взмахнул руками, испустил клич, которому позавидовал бы сам Виннету, вождь апачей. В этот миг Аркаша готов был сигануть за борт и сотворить невесть что, если б не работа и не люди вокруг. Гидрохимик Анюта тепло и немного грустно (она уже побывала замужем, но, увы, неудачно) улыбнулась новоиспеченному отцу, искренне сочувствуя его радости. Игорь Беседин, океанолог, стоя за контроллером лебёдки, пробормотал что-то одобрительное и возле фальшборта, по обыкновению, улыбался во весь рот техник Никита. Все окружающие, да и сам Аркаша, к тому же понимали, что весть о таком замечательном событии должна непременно получить свое естественное, законное завершение.

Беседин был не в духе – что-то стали происходить с ним странные вещи. На вахтах, которые он стоял с Никитой, работали чётко, с точностью до минут, как и положено в море, но повод для недовольства собой появился, как говорится, с другой стороны.

Пробы воды, каждый раз на тросе поднимаемые приборами (батометрами) с разных глубин океана, отбирала Анюта; обыкновенно она выполняла эту несложную операцию после того, как вся серия уже была на борту и траулер давал ход, – потом уносила свои флакончики в лабораторию для кропотливого химического анализа.

Но иногда она выходила на палубу раньше обычного, и Бесе-дин, стоя у работающей на подъём лебёдки, ловил себя на том, что взгляд его против воли время от времени задерживается на Анюте дольше, чем следовало бы. Быть может, виной тому был тёплый, ласковый ветерок, осторожно приподымавший полу короткого ситцевого халатика, чтоб на секунду приоткрыть миру смуглое Анютино бедро. Однажды так-то вот Беседин, чуть отвлёкшись, едва не врубил в блок вылетевший из воды батометр. Хорошего мало: случись такое – последовал бы обрыв троса с потерей всех еще остававшихся в океане приборов.

Бывало и так, что, почувствовав его взгляд, Анюта поворачивала голову, и тогда в глазах её мелькала мимолётная растерянность. Игорь нарочно не отводил взгляда, она отворачивалась, и под каштановыми завитками волос на шее сквозь загар едва заметно проступал румянец.

В такие минуты Беседин порой чего-нибудь делал не так: то питание лебёдки отключить забудет, а то и начинает искать палубный журнал, засунутый за пояс. Он злился и не мог сдержаться от колкостей по адресу ничем не провинившегося напарника – Никиты.

Вот и сегодня вышла история.

Как обычно, «вирая» серию, Беседин переводил взгляд с бегущего из-за борта троса на блок-счётчик, контролируя метраж. Привычная, сотни раз выполняемая работа велась механически, не задевая сознания. Попутно он думал о том, что неплохо было бы во время предстоящего захода в японский порт получить письмишко из отечества. И хорошо бы посидеть где-нибудь в баре в прохладе кондиционера, потягивая холоднющее пивко…

да чтоб бутылка была запотевшая – непременно с каплями росы на тёмном своём боку…

И тут в поле зрения появился знакомый халатик. Здесь, на заляпанной мазутом палубе, рядом с натужно воющей лебёдкой и наматывающим на себя мокрый промасленный трос барабаном, показался он, халатик этот, таким нездешним, таким пришлым из другого – комнатно-домашнего – мира, что у Беседина напрочь выскочило из головы, какой теперь должен быть пустой прогон троса – сто или двести метров. Чертыхнувшись, он сбавил скорость до самой малой и крикнул:

– Никита! На тросе?

Напарник мгновенно среагировал и почти сразу доложил:

– Идёт!

Батометр медленно выполз из-за борта и был остановлен – дело опять наладилось.

Хороший человек Никита Куликов – работать с ним легко; всё, что требуется, выполняет он как надо и с каким-то даже весёлым удовольствием – так, что приятно на него смотреть. В море это великое дело. Попробуйте отстоять вахту с меланхоликом, страдающим приступами угрюмства… А Никита – его не улыбающимся и вообразить-то трудно. Если спросить кого угодно, случалось ли ему видеть Куликова нахмуренным – тот крепко задумается, вспоминая. Да и вообще Никита – работник редкий по своей безотказности: возвратясь из нелёгкого полугодового рейса, он может побыть недели четыре дома и надолго уйти снова, если попросят. Одинаково легко ему живётся и на твёрдой земле, и в море. Пусть он неразговорчив, но в любую компанию вписывается с первого раза и нигде, никогда у него не бывает врагов. С ним и такое случалось: в одно и то же время он оказывался закадычным приятелем двух человек, совершенно не терпящих друг друга, но, невзирая на их вражду (он как будто даже стеснялся того, что люди ссорятся), умудрялся по-прежнему общаться с обоими, по очереди. И наконец, присутствует у Никиты (достоинство это или недостаток – судите сами) ещё одна – уникальная – черта: когда он сильно напьётся, его тянет к очищению, он устраивает грандиозную постирушку. И тогда он стирает всё, что попадёт под руку – хоть своё, хоть чужое (бывали с ним в рейсах шутники: нарочно подкладывали какие-нибудь тряпки – он всё лучшим образом выстирывал). А утром следующего дня начинает искать одежду свою и очень удивляется, обнаружив её сохнущей. Зная слабость Никиты, Беседин по большим праздникам старался не разбрасывать свои вещи в каюте, потому что однажды так-то вот был выстиран… его пиджак.