Я пробрался в свой угол.
– Что, Люба, выбрали вариант?
– Выбрала…
– А почему нос повесили?
– Я?! Я не повесила…
– У нее не нос, а рука болит, – объяснил Слава Дмитриев, – и пока она проставляла этой перевязанной рукой плюсы и минусы по шкале оценки, она решила, что городошника из нее не получится, потому что она не с того конца начинает.
Я засмеялся:
– А с какого конца нужно начинать?
– Городошнику полагается начинать со схем и анализа, генплан разрабатывать, а дома потом. А объемщик начинает с домов – то есть идет от частного к общему, а не наоборот.
– А вы, Слава, с чего начинаете?
– Я, Герман Иванович, начинаю с идеи и образа и мыслю, как вы уже успели заметить, в трех измерениях, – он показал на макет. – А что такое генплан? У него есть только ширина и длина. Мне же еще нужна высота.
Он подумал и добавил:
– И Давыдовой тоже нужна. Пока она себе не представит конкретно, где что, какие дома… в общем, нам с ней фантазии на генплан не хватает.
Послышались унылые вздохи:
– И нам… и мне…
Я заговорил горячо, что можно хоть как начинать, хоть со схем и анализа, хоть с конкретных домов и идти от частного к общему и наоборот, и если образ найден, если он есть, то уж давайте-ка рисовать, дорожки и дороги прокладывать, деревья высаживать – то есть генплан сочинять!
Кислова напомнила:
– У меня тоже сначала был дом. Однако мне не позволили сочинить вокруг него генплан.
Я был настроен решительно:
– А что у вас сейчас?
Она опустила голову, угрюмо разглядывая свои руки. (Вязавшие в моем сне носочки для «солнечного дома».)
– Сейчас у меня совершенно новый, абсолютно современный генплан будет. У меня будут био-структуры.
– Ну что ж, почему бы и нет, – я сокрушенно смотрел на три ее версальских луча. Они были чем-то увиты (чем-то био-структурным), то ли виноградом, лазящим при помощи усов, то ли плющом, лазящим при помощи корешков—прицепок.
– Это био-дома, – она вскинула на меня глаза с нарисованными на нижних веках ресничками. – Без садиков-огородиков.
– Это же поселок, как без огородика?
– Как без хрюшки.
– И правда, как? Человек в деревне живет, ему и колбаску хочется иметь свою и…
– Что-то я, когда была в деревне – а у нас дача в Кашино, – не видела, чтобы они рвались хрюшек иметь. А тем более, колбаску. За колбаской они к нам в город ездят.
– Потому и ездят, что охоту отбили к огородикам. Недавно в передаче «Сельский час» председатель колхоза…
– Простите. В какой передаче?
– «Сельский час», так вот, председатель…
– А мы не смотрим такие передачи. Все как-то времени не хватает.
– И зря, ведь мы с вами поселок делаем!
– Мы с вами? – она проинспектировала меня внимательным взглядом. – Вы с Дмитриевым делаете футуристический поселок, но его вы не призываете следовать девизу «каждому частнику – свой огород». А мне вы рассказываете про колбаску и хрюшек. Почему?
Я развел руками, разглядывая усы и корешки «био-домов».
– Герман Иванович, – позвал Слава Дмитриев, – пойдемте чай пить! У нас торт!
Я сказал, что сейчас, побежал в кафетерий – он еще не закрылся, – купил пирожных и взлетел на наш этаж.
Из аудитории доносились печальные вскрики:
– …бумага волнами, придется перетягивать!
– Да брось, так сойдет для твоей идеи и образа!
– Я их еще не нашел!
– Ничего, Иваныч найдет.
Я остановился.
– Он не у всех находит, только у своих. Я хотела делать свайный поселок на воде, а он мне сказал, что рыбкам темно. Жалко рыбок.
Я прокрутил назад их вопросы, мои ответы и внутренне похолодел. Придется бороться с собой. Выучивать наизусть свои речи и декламировать их перед зеркалом (с камешком во рту, разумеется).
– …и когда только Десятов придет, сколько можно ждать!
– А ты не жди.
– Ну да, не жди! Десятов сказал, что проверит, как мы посещаем вечернюю консультацию!
– Хватит ныть, надоело сидеть, домой топайте.
– А Иваныч потом доложит, что мы не…
Я вошел в аудиторию.
– Иваныч вас не заложит.
На улице спохватился, что так и тащу коробки с пирожным. И с этими коробками в обеих руках я держал перед ними речь: Уходя, гасите свет, а Иваныч вас не заложит. Мне стало тошно от всех этих Оль, Свет, Мил, Ир, и стыд, как зубная боль, мучил.
– Почему вы рыдаете, Любаша?
– Я?! Я не рыдаю. Вы же видите, я скромно плачу.
Герман Иванович стал бегать вокруг, старательно придумывая, как бы меня утешить. Тогда я всхлипнула в последний раз.
– Это же только наши воспоминания. Еще чего не хватало, расстраиваться из-за них.
– Помните, вы убежали с консультации? Без пальто и без шапки.
– Не помню.
– Я тоже готова сбежать.
– Вы справитесь.
– Я справлюсь. Я справлюсь, справлюсь, справлюсь… Голубев перестал спать на занятиях, а это уже достижение.
Владимир Григорьевич взглянул на часы:
– Нам пора, Любовь Николаевна.
Сердце застучало, тук-тук, стучат каблуки, мы идем по красивому коридору, тук-тук, от кафедры до аудитории, до нашей аудитории, только там теперь не мы, а двадцать пять других будущих городошников.
– Товарищ Десятов, – встречает нас староста группы Зуева, – вы опоздали на семь минут.
– Кхе-кхе, – говорит Владимир Григорьевич.
Зуева – член партии (поэтому товарищ Десятов), с рабочим стажем (бригадир штукатуров). Я обхожу ее за три версты.
– Товарищ Давыдова, вы меня не консультируете, хотя это входит в ваши обязанности, и вы должны…
Я – не товарищ, и никогда им не буду, и никому ничего не должна. Все что смогу, я отдам добровольно. Я покрываюсь колючками. Она не дура и отступает. А где Герины колючки, ну хоть одна? Он бегал по аудитории, радостно потирая руки, готовый обнять нас всех с нашими планшетами, поселками, перьями, пузырьками туши, и опять мне казалось, что он мурлычет, и жалко было, что он нас переоценивает, наше рвение к работе было не таким сильным, как его, противный был вечер. Гера убежал так неожиданно, что мы ничего поначалу не поняли. Кислушка распространялась про «био-структуры», а Оля про «аква-поселок», который ей Гера зарезал, спросив: «Что это у вас, Оля?» – «Дома на воде. На сваях». – «Так комары заедят… И рыбкам темно». И Оля бежит рыдать в туалет. А Гера обескуражено рисует рыбок. Когда она возвращается, Роза напоминает: «Но, уважаемая Оля, мы занимаемся благоустройством жилой группы. Какое же благоустройство на воде?» Света поддакивает: «Верно! Нужно спуститься на землю и выстроить все из кирпича. Это надежно, тем более что здесь старики и дети».
Славка нетерпеливо ерзает:
– Где Гера? Может, курит?
Прохор встает:
– Пойду поищу.
Кислушка набрасывается на него:
– Ой, что это с тобой? Бедненький, боишься, он перестанет тебя идейками снабжать? Ну ладно, Давыдова, она пропадет без подсказок, а ты-то? Ты-то почему вдруг в мальчика превратился? Гера сказал, Гера велел, Гера посоветовал!
Я склонилась над своим планшетом, и Кислушка взялась за меня, я прилежная, смотрю в рот преподавателям, а те и рады, поощряют послушание, но если бы и с нами столько носились, и у нас было бы не хуже! Разумеется, если все прорисуешь до дыр, вплоть до урн и скамеек, тут особой фантазии не требуется. И тэ дэ, и тэ пэ.
Встать бы сейчас и долбануть по столу: лучшая защита – нападение. Но ведь устанешь нападать. Меня утешало, что учиться осталось только три года (два с половиной были уже позади). Я не знала, что во мне было не так, но подозревала, что все. Мне еще повезло, что мы были не на целине. Целины я панически боялась, особенно не поднятой. Тут-то еще хоть можно в общежитие сбежать. А там, на целине? Прорабатывали бы до, во время и после работы. Пока что мне в жизни везло. В институт поступила сразу после школы, потому что была убеждена, что пропаду, если не поступлю. Сессии благополучно сдавала, без завалов – и получала стипендию. Не повышенную, но родители помогали. Мне несказанно, невероятно повезло, что я родилась не в революцию или в какое-то еще героическое время – я бы сразу погибла, не успев понять, почему. А я своей жизнью ужасно дорожила и была убеждена, что у нее есть какой-то смысл, только не героический, а какой-то сугубо мой, личный.