– Не так уж и плохо…

– Вы говорите, не так уж и плохо, значит, все-таки плохо?

– Нет, не…

– …не плохо, но и не хорошо?

Мы еще немножечко поторгуемся и сговоримся на «отлично».

– Мне трудно судить, я же вас еще не знаю в работе…

– Я хочу, чтобы вы правдиво ответили, а вы отлыниваете. Вы… вы… Вы носитесь со всеми, а меня решительно игнорируете!

– Не вас, вашу работу. Да и какая, к чертям собачьим, работа?! Прибежите, быстренько что-нибудь начиркаете, тяп-ляп, а теперь приставили меня к стенке: «Отвечайте, почему вы не восхищены?!!» Перестаньте, это несерьезно, честное слово!

– Я… не тяп-ляп, – говорит с натугой, не разжимая губ. Щеки подрагивают, она хочет еще что-то сказать, но не может, слезы мешают.

Текут из глаз к носу, свисают каплями.

Я наливаю воды в стакан, протягиваю.

Она сглатывает рыдания, вздрагивает всем телом, прячет опухшее лицо с черной тушью, цедит сквозь зубы: оставьте меня в покое! Отталкивает стакан, выбегает.

Я иду покурить.

На лестничной клетке стоит Прохор. Мы одновременно достаем сигареты, затягиваемся.

– Герман Иванович, я хочу вам объяснить… Она у нас в группе – авторитет, лидер. Начитанная, образованная, говорит по-английски, а как держится, как одевается!.. Она привыкла быть первой. Во всем. Знаете, в школе – отличница, активистка, рисует!.. Что-то совершенно особенное. А тут в институте как-то… мы тут все такие… кое-что умеем… и оказывается, она вовсе не лучшая. В смысле, не такая особенная, как в школе привыкла… или как ей хочется. Вот она и старается нас всех поразить… Ну и… не всегда получается. Я в школе тоже… и в армии потом… а тут вижу, другие и больше знают, и умеют… и всякое такое. И им легко все дается, а мне сидеть приходится. Я даже уходить собирался. Математику завалил. У нас из-за математики четыре парня отсеялись. Мне повезло, я еще как-то держусь. Как говорится, первый парень на деревне, да последний в городе. Они тут и в изостудии ходили, и английские школы заканчивали. В общем, наша бригада в группе не котируется. Про себя я уже объяснил. Славку… Славу Дмитриева считают лентяем. Зине Шустовой и Любе Давыдовой легко все дается.

– И при этом они умеют работать.

– Другие тоже работают, но результаты разные. Извините, что я говорю об оценках, но от них тоже никуда не деться. Считается, что без помощи преподавателей они ничего не сумели бы. Что они вам в рот заглядывают.

– Мы тоже заглядывали. А они – своим, – я засмеялся, докурил сигарету и пошел.

Вопрос о роли преподавателей в жизни студента меня не волновал. Если преподаватели не нужны, придется прикрыть эту лавочку.

Мы долго утешали Кислушку. Она любила смеяться и плакать в коллективе, который должен разделять все радости и горести человека. Мы разделяли, она рыдала. Но вот она наконец подняла зареванное лицо, в последний раз шмыгнула носом, вытерла слезы, нарисовала четыре реснички под одним глазом, четыре под вторым и обрела былую уверенность.

– Вы – мои товарищи, мои однокурсники! – обиженно вскричала она. – А вы раскололи группу на два лагеря! Одни, – она кивнула на нас, – там окопались, другие… А мы должны держаться друг друга!

Она подождала реакции, не дождалась (мы никакой вины за собой не чувствовали) и перешла на личности:

– Прохор, староста группы, несет ответственность за этот раскол!

(И такой-то он, и сякой, и к тому же разэтакий.)

Она выдохлась.

Аудитория наконец опустела, и мы остались вчетвером. Я вырисовывала группу блокированных домов, Зина дописывала реферат, Прохор нарезал ватман «Госзнак», чтобы планшеты натягивать, а Славка гонял по полу мотки бельевой веревки, забивая голы под мой стол.

Вошел наш знакомый дядька:

– Мужики…

Мы хором договорили:

– …стаканчика не найдется!

– Я мебеля продаю! Кресло за десятку возьмете?

– За трояк возьмем.

– Но обивка-то – из дерматина! Гранитоль!

– Ну, раз гранитоль… На пятерке сойдемся?

Мы с хохотом и грохотом покатили кресло по коридору. Я за что-то зацепилась рукой и так сильно, что даже ничего не почувствовала, но когда увидела огромный ржавый гвоздь, чуть не свалилась от страха. Славка перепугался, потащил меня в больницу. Мне перебинтовали руку, а к вечеру поднялась температура, рука опухла. Пришлось снова плестись в больницу.

Врач достал скальпель. Я спросила, что это он собирается делать? Тогда Славка расстегнул пиджак, прижал мою голову к своему животу, обнял двумя руками, сказал врачу: теперь можно, и стал о чем-то болтать. Врач засмеялся, пуговица на Славкиной рубашке врезалась в щеку.

Мне было страшно, больно, тепло и сладко.

Потом Славка освободил мою голову, пригладил волосы, чмокнул в щеку.

– У тебя ямка от пуговицы, бедненькая моя, вся израненная! Нет, доктор, санитарную бригаду не надо вызывать, я уж сам донесу ее до дому…

Сестра и доктор смеялись, а Славка продолжал их заговаривать, да что вы, какой у нас «дом», комнатки в общежитии, она у меня живет в комнатке на втором этаже, и с нею еще семь девочек, а я на первом живу, и со мною еще семь юношей, у нас всего два этажа, и после одиннадцати, с двадцати трех часов другими словами, девочкам нельзя к нам спускаться, а внизу – «красный уголок» с телевизором. Вот и сидим, одинокие юноши, смотрим. Никакой личной жизни, доктор, а вы говорите «дом»! А комендант у нас настойчивый. Сестричка, вы удивляетесь, что у нас есть комендант? Но как же! Если есть комендантский час, то и комендант положен – не ленится придти и в час, и в два ночи с проверкой. Конечно, мы выразили бурный протест! И что в результате? А в результате теперь нам нельзя: праздновать, распивать спиртные напитки (пьем теперь в туалете), елку нельзя поставить к Новому году.

У Славки была такая особенность – что бы он ни молол, его слушали. У всех блестели глаза (и у сестры, и у доктора, и у тех, кто ждал в очереди). Так что, товарищи, елку, которую Петровским указом надобно украшать, чтобы славить грядущий год, нам придется поставить на улице! Приходите, выпьем, закусим! Знаете, товарищи, куда приходить? В Почтовый переулок! Где Центральный архив, знаете? Такое высотное здание? Так вот прямо перед ним – наш двухэтажный желтенький домик!

Я не мог вырваться из жуткого сна. Я наяву видел нашу аудиторию, видел себя и стол, по нему прыгал «солнечный дом» на курьих лапках, Кислова вязала ему носочки с четырьмя пальчиками на каждом и призывала: «Посмотрите, что у меня». На самом большом удалении я решал – посмотрю. На сближении – трусил. Я ее боялся физически, боялся, что разлетятся стекла, и я останусь без глаз. Без глаз – ужаснее ничего не придумаешь, не без очков, а без глаз, смерть, если ничего больше не видишь. И вдруг отчетливо увидел, как выглядит поселок, то есть проект поселка в его окончательном варианте. Проснулся от удивления, что решение нашел во сне. На дипломе я мучился над образом выставочного зала и увидел во сне странную картинку: в зеленой траве лежали аккуратной стопочкой крупные макаронины с косо срезанными концами. Помню свое восклицание: нашел! Во сне говорил себе: это важно, не забудь! Проснулся, стал думать, что же это такое может быть? Потом, когда уже диплом сделал, мало что осталось от этих макаронин, но идея пошла от них, от этой картинки во сне.

Я заставил себя подняться. Ведь вот казалось бы – утро, голова должна быть свежей, мысль – энергичной, так нет же, мысли как вата, вяло выплывают из сна и плывут над поселками, пора начинать рисовать их на планшетах, чтобы ни одна линия не потерялась, горизонтали нужно вычертить перышком.

– Проходите вперед, что вы торчите у дверей, когда середина свободна!

– Осторожно, граждане пассажиры, не раздавите мою девочку, у нее торт!

«Граждане пассажиры» засмеялись. Ранним утром в переполненном трамвае это было явление необычное. Коробку с тортом передавали из рук в руки с задней площадки в середину, за ней продвигался Слава Дмитриев, придерживая за плечи Любу Давыдову, и объяснял гражданам, как это важно – благополучно довезти его девочку и ее торт! Граждане дружно теснились, и только один возмутился: