Ну, как, Луций? Хорошо?

Попробую все-таки завершить первую фразу этого письма. Выбрав для моего труда не настоявшийся на времени, еще довольно мутноватый, но многообещающий – как вино этого вечера и желания подававшей его девушки – наш язык, я пытаюсь перебросить в прошлое прочный и цепкий мостик латинского cum, отказавшись от почти сказочной призрачности греческого ὅτε. Как прекрасный знаток греческой словесности ты, конечно же, возразишь мне, что кроме призрачного ὅτε, с которого, словно сказки, начинаются исторические писания, в греческом есть также перевалочное, соотносимо-пояснительное ὁπόταν, и абстрактно-рассудочное ὡς, и четкое ἐπεί. (Умолчу уже о той метаморфозе «устойчивой середины»38 между совершенно восхитительным греческим волшебством и совершенно жалким греческим проходимством, о метаморфозе, которую временные союзы претерпевают в результате слияния с самой греческой из греческих частиц ἄν39, столь часто употребляемой греческими писателями и крайне редко греками, известными нам в повседневной жизни, – ὅταν, ὁπόταν, ἐπάν, ἐπειδάν: сколько здесь и трезвого уточнения, и вызывающей порой улыбку мелочной увертливости!). А еще ты, пожалуй, возразишь мне, Луций, что и наши римские анналисты, писавшие по-гречески, чужды в своих творениях шаткости и призрачности греческого ὅτε. Ты, конечно, будешь прав. Поэтому я и буду писать не по-гречески, а на нашем языке: может быть, его кажущаяся скудность защитит меня от моего же многословия. А еще я постараюсь отвлечься от изложения фактов и уловить то пока что необъяснимое нечто, что составляет очарование истории, – не впечатляющее величие событий, но некую пребывающую за ними истину. Может быть, это будет только след, оставленный истиной, ее отблеск, ее отражение? Попытаюсь уловить мыслью и, естественно, словом ее красоту только для того, чтобы отказаться от этой красоты. Попытаюсь приблизиться к истине. Попытаюсь. А потому я отказываюсь от привычного богатства греческого языка и обращаюсь к непривычности еще не настоявшегося нашего языка.

Уверен, что положение дел в Вифинии для твоей армии складывается удачно40. Впрочем, поостерегусь гневить богов своей поспешностью, а потому с нетерпением жду твоего письма.

Lucius Lucio salutem

В эту пору, когда яростная скачка Гелиосовых коней переходит уже в размеренный бег, а краски плодов в садах становятся насыщенными до предела, Капуя захватывает отовсюду, словно море, неодолимостью двух своих ароматов одновременно – винного брожения и будоражащих благовоний розового масла.

Вся Кампания вдоль Аппиевой дороги утопает в виноградниках: до реки Вултурна это – Фалернская равнина, разлившая свою приятную терпкость по всем берегам Внутреннего моря41. Странно только, что вино, которое делают в окрестностях самой Капуи, значительно уступает по вкусу собственно фалернскому42. И вино с находящихся неподалеку Флегрейских полей, несмотря на исключительное плодородие пепла гигантомахии43, тоже уступает фалернскому. Впрочем, я предпочитаю фунданское.

Воздух здесь такой изощренный, что кажется, будто все кампанские вина, и молодые и старые, отдают густым настоем розового масла. Большинство его видов изготовляют из роз так называемого «второго цветения»: именно сейчас их пора44. Представляю, какое восхитительное, воистину благоухающее зрелище представляет собой Кампания весной и в начале лета – в пору «первого цветения». Тогда все здесь покрыто розами, большинство которых не превращают в масло, но наслаждаются их видом, запахом, осязанием сочных и упругих лепестков, прикрытых тончайшими мягкими ворсинками. Тогда это должно быть не облагороженное временем благоухание парфюмерных изощрений, но благоухание естественной свежести. А сейчас, в дни Великих игр45 уже бьют бурлящим ключом ароматы розового масла, которое готовят на Сепласии46.

Я попробовал знаменитого здешнего кавлинского вина, которым восхищается Полибий, упоминая его со странным названием ἀναδενδρίτης47. Вкусов Полибия я не разделяю (во всяком случае, в отношении вин): ощущение такое, что не только в калатийское, но и в каленское, в статанское, в суррентское (весьма неплохое) и даже в фалернское влиты женские духи (по флакону на амфору). Вина эти будоражат, вскидывают, но их благоухание утомляет сразу же. Предпочитаю глубокую мягкость фунданского.

В Капуе я постоянно испытываю ощущение бродящего вина, раздражающего здесь все тем же парфюмерным благоуханием, и ощущение розового масла, ласкающего кожу и легко проникающего внутрь своими ароматами – приятными и отталкивающими одновременно, как ласки без чувства. Даже здешние так правильно размеренные старинные стены – считается, что они на пятьдесят лет старше римской неупорядоченности48, – словно пропитались резким запахом бродящего сусла. Может быть, виной вездесущему здесь легкому опьянению и очарованию, столь желанному, но все еще недостающему нам, особенно сразу по приезде из Рима, восторженно-завистливая молва о пресловутой Капуанской изнеженности otium Сapuanum.

В воздухе здесь разлиты тонкие ароматы розового масла, а в сумерках между строгими, красивыми линиями капуанских улиц возникают (зачастую не существующие в действительности) образы изящных женщин, увлекающих в свои ласки, – таких изысканно-женственных по сравнению с блудницами Рима. И еще здесь являются также образы гладиаторов – таких безукоризненно-искусных и изысканно-мужественных по сравнению с грубыми рубаками в Риме. Все в Капуе выглядит более изощренным. Здешние гладиаторы кажутся лучше, даже если гладиаторы в Риме прошли обучение у ланист и рудиариев из Капуи49. И здешние женщины, должно быть, дают наслаждения более утонченные.

Все это в какой-то степени объясняет знаменитую капуанскую заносчивость50, которая бывает резка, как здешние ароматизированные вина. Впрочем, я предпочитаю фунданское и глубокую мягкость сурового Лация51.

Как ни странно, благодаря все той же восторженно-завистливой молве, даже ателлана52 кажется здесь изысканной. Местные уроженцы, непонятно почему, кичатся особой чистотой своего оскского языка, который я все равно воспринимаю только как грубое наречие нашего, латинского, и понимаю хуже греческих диалектов (на этих последних можно, по крайней мере, читать хорошую поэзию53). Однако в целом здешняя ателлана не так уж отличается от той, которую можно видеть в Риме. Третьего дня в качестве exodium54 играли «Тяжбу жизни со смертью»55 – произведеньице совершенно никудышнее даже после трагедий Акция, которые этот exodium так сказать «венчал». Капуанцы просто упиваются звуками оскского языка, который они уже и сами не особенно хорошо понимают. Во всяком случае, мне почти благоговейно сообщили, что Паппа56 они называют Каснаром57, и ужасно гордятся этим. Тем не менее, даже ателлана здесь изысканна.