В свете так очерченной ситуации мировоззренческие взгляды Н. И. Пирогова представляют для нас особый интерес.

Как уже было отмечено, широкой общественности Н. И. Пирогов известен главным образом как выдающийся хирург. Достаточно известны его гуманная и новаторская педагогическая деятельность, а также либеральные общественные взгляды.

Однако очевидно и то, что этот ходячий, в какой-то мере «трафаретный», образ Пирогова не должен заслонять глубинные основы его мировоззрения, очерченные им самим в его «Вопросах жизни»23. Эта книга – дневник, который Пирогов вел в последние два года своей жизни, принадлежащий, несомненно, к классическим произведениям не только русской, но и мировой литературы.

Наиболее общее своеобразие мышления Н. И. Пирогова заключается в сочетании в нем интенций к объектовому и трансцендентному постижению действительности.

Ученый с необычайной настойчивостью ищет религиозно-философское мировоззрение, которое могло бы удовлетворить требованиям научной мысли и запросам веры. Ведь именно вера является специальной психологической особенностью человека, отличающей его от животного. Ее существо в том, что эта вера не столько в предметную реальность, сколько в сверхчувственные идеалы. Н. И. Пирогов, как подлинно русская духовная натура, считает: жизнь без целостного мировоззрения невозможна. Oн одинаково противостоит распущенности мысли, заранее отказывается иметь какое-либо определенное мировоззрение, а также против всяческого догматизма, не допускающего постоянного искания и совершенствования однажды усвоенного мировоззрения. «Каждый настолько свободен, чтобы избрать для себя то или иное мировоззрение, но, избрав, должен на нем основываться, по крайней мере до той поры, пока не заменит его другим. Установление известного правила необходимо не только для согласия семей, обществ и народов, но и для согласия с самим собой, а это можно достигнуть только известным и более или менее определенным мировоззрением».

Н. И. Пирогов остро осознает, что проблема согласования мысли и веры – чрезвычайно сложная проблема. И здесь прежде всего необходимо быть безусловно честным, избегать всяческой неоткровенности и нерешительности, которые непременно приведут к разладу с самим собой. В отношении к этой задаче он разделяет людей науки на три категории: одни, будучи в науке скептиками, в деле веры остаются «верующими прихожанами приходских церквей»; другие – люди безусловно последовательные «вольнодумцы»; третьи, к которым Пирогов относит самого себя, стараются примирить свои научно-объективные убеждения с религиозно-метафизическими. Первый тип человека не удовлетворяет Пирогова именно отсутствием стремления к целостному мировоззрению, второй тип – тип людей «крепких духом» – не соответствует евангельскому завету «нищеты духа». Довольствоваться достигнутым духовным богатством, по его мнению, вовсе нельзя, или можно, но только «сделавшись подлецом перед Богом и самим собой». Остается третий путь – с помощью отвлеченной мысли логически утверждать тот минимум религиозного миросозерцания, который достижим на этом пути, и затем, здраво осознавая все же недостижимость всеобъемлющей, целостной веры для трансцендентной мысли, открыть для себя опыта веры, которая хотя и недоказуема научно, но и не противоречит действительности.

Пирогов отчасти разделяет закон самосохранения, полагая, что все сотворенные сущности стремятся к сохранению своего существования. Однако подобно тому, как в живых организмах стремление к сохранению вида оказывается сильнее инстинкта самосохранения, так и в человеческом мире любовь к источнику существования – Богу – сильнее, чем любовь к самому существованию.

Воспитанный в традициях естествознания своего времени, Пирогов тем не менее органически не приемлет господства эмпирического позитивизма в науке. По мнению ученого, привлекательный на первый взгляд позитивизм, желающий опираться только на опытные факты, неизбежно опирается в узкое доктринерство. Положительное знание, согласно Пирогову, говорит нам лишь о внешней стороне окружающего нас мира и нас самих. Между тем мышление человека не ограничивается этим внешним познанием, а стремится познать и сущность вещей. При этом не следует вовсе отказываться от эмпирии или пренебрегать ею, не признавать выработанных наукой и опытом методов или считать их малозначащими, чтобы претендовать на право выйти за пределы очерченного им «волшебного круга». Эти сложные, «запредельные» вопросы возникают с роковой необходимостью, а посему отказаться от их разрешения для Пирогова равносильно «изнасилованию» своего ума. Правда подобные вопросы, как метафизические, не могут быть точно и явно усвоены человеком, но, раз они есть, личность должна их разрешать, и потому Пирогов решительно заявляет, что он «не в силе приказать мысли: не ходи туда, где можно заблудиться». Более того, внутренний опыт необходим не только в метафизике, но и вообще в деле всякого познания. По мнению ученого, опыт наблюдения дает не только начальный толчок и материал для познания; внутренней ее силой, организующей этот материал в знание, является отвлечение и умозрение. Игнорируя природу человеческого мышления, исключая из области знания все вопросы религиозно-философского характера, позитивизм идет наперекор духовным влечениям природы человека. Напротив, кто внимательно и непредвзято всматривается в действительность, тот знает, что, несмотря на все наши опытные открытия, жизнь остается величайшей тайной и чудом, которому мы не изумляемся только потому, что видим ее ежедневно.

Таким образом, эта общая критика эмпиризма фокусируется у Пирогова в одной специальной идее, которую без преувеличения можно назвать гносеологическим открытием, в которой он на многие десятилетия предваряет открытия современной феноменологии знания. В противовес эмпиризму, для которого все непосредственно очевидное представляется как неустранимый факт, Пирогов убедительно показывает, что в основе всех чувственных данных лежит начало, которое он именует «отвлеченными фактами». Под ними он подразумевает такие данные, как пространство, время, движение и жизнь. «Нужно заметить, – рассуждает Пирогов, – что наши понятия о пространстве, времени и жизни совершенно отличны от обыкновенных обобщений, как например понятие о человеке. В обобщении «человек» мы понимаем не более как свойство, несомненно характеризующее человеческие особи. Но в понятии о пространстве исчезают все свойства отдельных пространств, как то: их измерение, форма, cодержимое и прочее»24. То же самое, по мнению ученого, мы видим и в понятии о времени: «Фактически мы судим о нем только по движению в пространстве, но сверх этого фактического определения времени мы сознаем еще, что и без движения, то есть без средств к изменению времени в пространстве существует наше я в настоящем, подобно тому, как оно существовало не для нашего одного я, а должно существовать и без него». «Это свидетельствует о том, – резюмирует Пирогов, – что измеряемое в пространстве и времени не есть еще самое пространство и самое время»25. Отсюда следует, что первое и самое очевидно для нас суть не отдельные чувственные данные, а лежащие в их основе «неизмеримое и безграничное». «Мы… неминуемо, не видя и не ощущая неизмеримого и безграничного, признаем его фактическое существование, и в существовании безграничного и безмерного мы гораздо более убеждены, чем был убежден Колумб в существовании Америки до ее открытия»26.

Поскольку опытный эмпиризм является прямым следствием механического мировосприятия, критика Пирогова неизбежно переливается в критику механической картины мироздания. При этом наиболее резкие суждения ученого посвящены анализу атоминистической теории Ньютона. По его мнению, раздробление мира на атомы, некие последние крупинки, есть недоброкачественная фантазия, приводящая к безвыходным противоречиям. «Мой умственный анализ, – отмечает Пирогов, – приходит к необходимости принять вне атомов нечто проницаемое и все и всюду проникающее, неделимое, бесформенное…» «Мой слабый ум, – иронизирует ученый, – произведя анализ вещества, разлагая его на атомы, никак не может на них остановиться и незаметно переходит от них, в конце концов, к чему-то другому, имеющему все отрицательные свойства материи»27.