Основная масса материалов для данного исследования взята из протоколов, которые велись партийными ячейками высших учебных заведений в Томске и, реже, в Иркутске, Новосибирске и Барнауле. Если в революционную сознательность студентов «от станка» Европейской России партия худо-бедно еще верила, то преобладание крестьянских элементов в Сибири постоянно вызывало ее тревогу. Сибирь была занята белыми в годы Гражданской войны, поэтому аппарат считал местную «студенческую молодежь» подверженной упадочничеству и безответственной оппозиционности. Лишенные рабочего окружения, оказавшиеся в среде интеллигенции, в гуще жизни, студенты были склонны впадать в «индивидуализм» и «умничанье». Их речи на партсобраниях, а также их переписка настораживали своим инакомыслием.
Один из важнейших источников для нас – это материалы контрольных комиссий 1920‑х годов, своеобразные предтечи протоколов допросов НКВД56. В контрольных комиссиях студентов-оппозиционеров «опрашивали», а не «допрашивали», но структура интеракции чем-то напоминает 1930‑е: опрашиваемый был один, его партийная совесть становилась объектом пристального взгляда. Стенограммы партсобраний и опросов дают нам отличный материал для того, чтобы попробовать «заглянуть в голову» коммуниста этого переломного для советской истории времени. Этот материал дает представление о взглядах большевиков-еретиков и большевиков-инквизиторов, учит нас, какое общество они вместе строили, как воспринимали исторический процесс, важнейшей частью которого себя осознавали. Переходя к 1930‑м годам, мы проследим судьбы наших героев на стройках первых пятилеток. На этот раз чтение протоколов партсобраний, жестких и обличающих, будет сочетаться с рассмотрением сказанного нашими героями – почти поголовно арестованными в качестве «врагов народа» – на допросах НКВД. Нас займет проблема соотношения правил общения на партийном и уголовном уровнях. Некоторые правила были прописаны в партийном уставе и советском законодательстве, но чаще мы обнаруживаем их постфактум в процессе анализа взаимодействия коммунистов между собой. Любой микросоциолог спросит, жесткие ли это правила, повторяющиеся (сериальный анализ дискурса) или ситуативные (объект исследований этнометодологии, например). Отвечая на этот вопрос, мы должны сказать, что обнаруживаем здесь достаточно подвижный, но в то же время устойчивый большевистский дискурс. Анализ микроинтеракции взаимодействующих субъектов учит нас одновременно, как сохранялся базовый инвариант, какова была динамика перемен, как выглядели тонкие, на первых порах почти незаметные изменения в терминологии и правилах поведения. Установление списка врагов было статической задачей, заложенной в основу партийного дискурса. Но конкретизация списка, установление имен были динамическим процессом, который закончился только во время Большого террора. Партийные герменевты всегда хотели понять, кто есть кто, но им было ясно, что в промежуточном времени ответ принципиально невозможен. Красное чистилище было отменено после принятия Сталинской конституции в 1936 году: буржуазная среда ушла в прошлое, классовая борьба тоже. Коммунисты зажили в чистом, новом обществе и наконец прозрели, обрели способность окончательно отделять друзей от врагов. Триумфальная публикация «Краткого курса» служила индикацией того, что история закончилась. После 1938 года ничего существенного уж точно произойти не могло. Наконец красные герменевты во всем и – что важнее для нас – во всех разобрались.
Основное внимание книги сосредоточено на этих изменениях в языке большевизма. Прослеживаются они не через анализ отдельных теоретических схем и выкладок, а через то, как этот язык применялся, как преломлялся в размышлениях и риторике людей, глубоко в него вовлеченных. Главные герои книги – идейные большевики. Мне важно показать схожую внутреннюю логику и близость их рассуждений, их интерпретации мира, а также те стремительные изменения в их языке и интерпретации мира, которые происходили вместе с остальными политическими и идеологическими изменениями, выпавшими на постреволюционную эпоху. На читателя свалится бесконечных поток имен. Можно говорить о коллективной биографии: мы следим за судьбой когорты простых студентов Томского технологического института с лекционного зала до строек первых пятилеток – и до плахи. Канву нашего повествования определяют биографии самых «ярых» оппозиционеров среди них: Редозубова, Тарасова, Голякова, Николаева и нашего главного героя – Ивана Ивановича Кутузова. Но и тузы оппозиции не останутся совсем без внимания. О Троцком или Зиновьеве нечего и говорить – их имена будут появляться чуть ли ни на каждой странице. Но и другие фигуры столичного масштаба беспрерывно всплывают в нашей истории. Дело не только в том, что Смилга, Смирнов или Муралов являлись огромными авторитетами и задавали политический тон, но и в том, что оппозиционная структура была демократической и вожди постоянно взаимодействовали со своими учениками и последователями. Мы встретим сибиряков, на партийных съездах вслушивающихся в речи партийных вождей на главной политической арене страны, и предводителей оппозиции, гастролирующих, а позже живущих в провинции.
Ознакомление с партийными и судебными документами, освещающими утомительные порой спектакли, разыгранные на провинциальной партийной сцене, требует особого настроя. Персональную информацию, которую выдает нам архив, нельзя назвать богатой: очень уж формален язык протокола, очень уж суха информация в анкете. Их редко оживляют даже автобиографические излияния (или «собственноручные признания») студентов. Но в каком-то смысле эти недостатки материала являются и его преимуществами: они позволяют нам наблюдать не за людьми, а за оптикой, сквозь которую те рассматривались. Шаг за шагом производственная площадка для фабрикации коммунистического «я» раскрывает нам свои секреты. Наша цель – исследовать дискурсивные практики, их изменения во времени. Люди тут – в первую очередь носители языка, они входят в фокус и выходят из него в зависимости от наличия документации. Ритуалы общения, их смыслы и правила – вот что интересует нас. Читателю предлагается что-то наподобие фотоснимков или набора кадров из фильма. Камера, снимающая партсобрание или допрос, время от времени как бы останавливает свою работу, действующие лица замирают, и у нас появляется возможность рассматривать структуру их взаимоотношений вблизи.
Или представим себе калейдоскоп. Что нас там интересует? Конечно же, сама картинка, ее богатство и гармоничность, разница между картинкой, на которую мы смотрим, и той, что была перед нашими глазами секундой ранее. Мы едва ли интересуемся причинно-следственными связями, задаемся вопросом, каким образом получилась та или иная конфигурация. Подобное взаимоотношение синхронии и диахронии – в книге, что сейчас в руках у читателя. Мы проводим ряд временных срезов: 1925, 1927, 1929–1930, 1934, 1936–1938, 1939 – каждый год и его специфические правила игры, его определения возможных и невозможных дискурсивных ходов. Тут нас интересует ход (высказывание, поступок), а не кто его делает, смысл, а не стоящая за ним мотивация, интерпретация действия, а не его причина. Чтобы анализировать дискурс, который воспроизводит себя, хорошо было бы иметь оцифрованный корпус, позволяющий проверять частотность каких-то слов и выражений. Отсюда поиск разнообразного материла из разных городов Сибири и не только ее.
В то же время нас интересуют смыслы – а тут важно знать как можно больше о как можно меньшем. Вчитываться, интерпретировать можно только на основании близкого чтения конкретных кейсов. Для усовершенствования нашей оптики представляется важным приблизить друг к другу дискурсивно-структурный анализ (в стиле Мишеля Фуко и Жиля Делеза), микроисторические техники исследования (в духе Ирвина Гофмана) и историю понятий (в интерпретации Кембриджской школы)57. Оказывается, контекст, в котором находятся авторы разбираемых суждений, все же важен – нельзя говорить о смысле, не рассматривая того, что он вкладывает в то или иное действие или речение58. Естественно, метод анализа политического языка, который мы заимствуем из работ Джона Покока и Квентина Скиннера, в первую очередь имеет пересечения с «археологиями» и «генеалогиями» уже упомянутого Мишеля Фуко – хотя и очень своеобразное: мы увидим, как мигрируют термины в семантическом поле и как коммунисты, занятые риторическим давлением друг на друга, уменьшают возможность дискурсивного маневрирования59.
