До встречи с художником, а случилось это в самом начале 21 века, в далеком 2001 году, я и думать не думала, что настолько изменится моя жизнь.

В девяностые годы, когда для информации любого рода открылись все двери, и на головы неокрепших советских граждан полилась не только скрытая отечественная история, но и эзотерика любого рода, и гороскопы, и прочая. Мне в этом смысле повезло больше, так как в семье петербургской интеллигенции во втором поколении, то есть, моих родителей, было довольно много «запрещенной информации». Ребенком я с удовольствием с нею знакомилась. Конечно, это были не книги, а распечатки, машинописные листы, часто еле читаемые. Однако, вся гороскопная система, как Зодиака, так и несколько вариантов «восточного гороскопа» в семье тщательно хранились.

Помню, как я сильно удивлялась и в детстве, и потом, что в восточных гороскопах писали про меня: любитель искусства, меценат… Ситуация была странная для меня – где я, и где искусство?!

Да, я любила ходить в Эрмитаж, но не в Русский музей. У меня было хобби – я собирала открытки с картинами, и их набралось довольно-таки много, были у меня и марки с живописными сериями. В собрании книг в семье были и художественные альбомы, редчайшая редкость и красота. Мать работала в издательстве «Художественная литература» редактором, поэтому имела иногда возможность купить такой альбом издательства «Аврора», например. Эта возможность разыгрывалась среди всех сотрудников, тянули жребий. Отношение к книгам было трепетное, я знала все книги нашей домашней библиотеки наперечет. В семье никогда не было денег на хозяйство, но всегда на книги.

Вот и все мое отношение с искусством живописи. Даже по школьному рисованию у меня была еле-еле четверка, а рисовала я исключительно платья и костюмы для своих бумажных куколок.

У меня был творческий отец, мастер по дереву, по металлу, строил катера и привил, видимо, художественный вкус просто своим существованием и отношением к работе и произведению. То есть, умение видеть и чувствовать красоту в любом ее материальном выражении, скорее всего, сложилось вот так – среди книг и глубоко утилитарных, но идеальных по гармонии работ отца. Отец ценил в дереве его природную красоту, видел ее в каждой породе, стремился сделать явной и всем остальным.

Тем не менее, до тридцати пяти лет я была очень далека от богемы. В начале века я уже стала ценным профессионалом в преподавании немецкого языка взрослым. Я преподавала российским немцам в немецком центре на Невском к 2001 году уже несколько лет и считалась одним из лучших педагогов. Среди моих взрослых учеников встречались художники, они всегда приглашали меня на свои выставки и дарили открытки, буклеты и даже альбомы со своим творчеством. Вырваться на настоящие выставки живописи я смогла к тому времени всего пару раз. Эти выставки моему эстетическому чувству никак не отвечали, поэтому увлечения живописью и современными художниками не последовало.

Я окунулась в новую профессию, где преуспела и за три года стала в ряды лучших и передовых. Наверное, призвание было. Люди обучались у меня очень эффективно, очень любили мои уроки, задаривали цветами и подарками, писали стихи и комплименты. Взрослые ученики умели быть благодарными. Только это одно обстоятельство и удерживало меня в преподавании долгое время.

К началу 21 века мой опыт уже позволял вести интенсивные занятия с гарантированным успешным результатом на автомате.

Осенью 2001 года стартовал очередной интенсивный курс обучения немецкому языку с нуля, который уже продолжался какое-то время. Интенсивы тогда проходили в здании Петрикирхе с утра, для неработающих учащихся. Занятие было в самом разгаре, когда директор центра самолично привела в класс молодого человека в галифе и куртке, перепоясанного армейским планшетом, кажется, в берете. Молодой человек, мой ровесник, наружности был странной и говорил громко.

– Вот сумасшедший какой-то требует учиться немецкому, – сказала она. Как потом выяснилось уже в наших перекрестных воспоминаниях с художником, он пришел к директору и потребовал себе лучшего преподавателя. С немецким центром и его директором – молодой женщиной, закончившей дневное немецкое отделение универа несколькими годами позже меня, он был знаком и ранее, так как тут проходила его выставка картин.

Как так совпало, что на тот момент лучшим преподавателем в наличии и с действующим курсом была я? Кто из нас больше молился, чтобы оно случилось – то самое чудо чудное – для нас двоих, несчастных и больных, выползающих из своих драматических предыдущих отношений в разочаровании и депрессии.

Он, наверное, больше молился, потому что я занималась выживанием, а он увидел меня и влюбился с первого взгляда, на это нужно много внутренней энергии и силы.

Вскоре я стала уделять большое внимание новому ученику. Нередко случалось так, что группа усердно выполняла задание по языку, а он обучал меня вязать сначала морские узлы, а потом и альпинистские. Узлы вязать я не научилась, а он научился немного немецкому в рамках поставленной задачи и даже сдал зачет, что я считаю своей профессиональной вершиной, непобежденной ни мною потом, ни другими. Много позже я поняла, что у художника страшная дисграфия, так что по-русски его записи понять невозможно, если он не прилагает специальные усилия. А ведь зачет по ступени требовал и небольшого письменного текста на новом языке.

Мой новый ученик был художником, выяснилось это уже скоро, он приглашал меня в свою мастерскую, предложил написать мой портрет.

Это было дело небыстрое, отношения завязывались на целый учебный год, хотя интенсив и закончился. Каждый мой день учебного года 2002 начинался с его утреннего телефонного звонка и моего недопитого кофе.

– Наташа, здравствуй! – Говорил бархатный баритон в трубку. – Как твое здоровье?

Вопрос о здоровье, как потом выяснилось, классический на Востоке, откуда происходил Сергей Павлов-Опульс (по немецко-латышской бабушке), его все задают всегда. Я бесилась, прыгая на одной ноге и собирая ребенка в школу, а себя на работу, но отвечала, пытаясь быстро закончить разговор. Но не тут-то было.

– Сегодня день…. – говорил он в трубку, возвещая или церковный праздник, или день водолаза, например, или юбилей исторического события. Он всегда знал, какой сегодня день, какая у дня значимая событийность, которую необходимо всем знать, а иногда и праздновать.

Помню свое посещение мастерской, когда сижу в кресле-качалке фирмы Тонет, изогнутого, с плавными линиями, но очень жесткого и неудобного, «на тонете», как говорит художник.

– Это тонет еще самого Владимира Маяковского, он тут работал на этой мансарде, – объявляет он. – Уникальная мастерская, она связана и с поэтами.

Он рассказывает множество удивительных фактов, которые пролетают мимо, но создают устойчивое впечатление очень многостороннего, эрудированного, интеллигентного человека. Библиотека у него большая, но и у нас немаленькая, поэтому я воспринимаю это как само собой.

Пахнет краской, скипидаром, пылью, тайной.

Кресло стоит напротив окна у двери, чтобы на меня падал свет. Мольберт стоит у окна, что там пишет художник мне не видно. Он никогда не показывал незаконченную работу. Работа на мольберте всегда была задрапирована. «Драпировка» – любимое слово и действие, она скрывает от посторонних глаз и тайну живописи, и постель. Художник спит тут же в мастерской. Постель, кстати, всегда убрана, так воспитало суворовское училище в Ташкенте, она находится за ширмой и под палантином. Тоже восточная деталь.