Вообще-то, не исключено, что я вернусь и, может быть, совсем скоро. Только это буду уже не я, а какой-нибудь орущий писающийся младенец, начисто забывший опыт прежней жизни. Все снова-здорово. Но иногда, отличникам и хорошистам жизненной учебы, память не стирают. Они — помнят. А есть даже такие, которые НЕ УХОДЯТ. Это те, кто осознал, что рай не в пушистых небесах, а вполне достижим на земле.

Всегда есть к чему стремиться.

15

К чему стремилась я? Сейчас уже и не помню. Скорее всего, к тому, чтобы не было скучно. Зачтётся ли? Будем надеяться. Правда, пути достижения жизнерадостного состояния были не всегда, мягко говоря, безупречны. А за некоторые моменты мне и сейчас стыдно. Как, например, за период откровенного и беззастенчивого пьянства. Это — когда день начинается с бутылочки пива, а заканчивается уже всем подряд, без разбора. Этот жизненный промежуток был ярким, но коротким. И закончился в палате реанимации.

Я помню себя, распятую на больничной койке в сером гипсовом коконе, истыканную прозрачными проводами с бесцветной, медленно текущей в мои вены жижей. Фу! Даже сейчас вздрагиваю. Но собрали меня хорошо, ни одной косточки не потеряли на шоссе. Какой леший понес меня тогда за город в невменяемом состоянии? Машину жалко — не удалось восстановить, зато тягу к бутылочке на какое-то время как рукой сняло. Где-то с полгода я ещё хромала, да долго ныли раны к непогоде. Не пейте много, дети, не нюхайте порошок, не курите травку, не теряйте голову за игорным столом, не спите с кем попало — и будет вам счастье.

16

Жизнь продолжалась — и солнце встало, и так же, как вчера и позавчера, осветило разноцветную осеннюю листву, и начался ещё один пригожий денёк бабьего лета. Город нежился в подёрнутой легкой туманной дымкой ладони октября, бездумно наслаждаясь последней теплотой осени. Шли детишки в школу, неся за спиной тяжёлые горбики знаний, дымили прямо в голубое небо трубы заводов. Стыдясь своей нечистоты, несла серые воды в Мировой океан великая русская река, стоял у причала большой белый пароход. Наивно полагать, что чей-то уход мог нарушить это равновесие, но всё-таки, всё-таки…

У меня есть ещё возможность навестить всех, кого оставила так неожиданно и, чего там — нелепо. Много раз мне просто везло, но, видно, всему есть предел. В доме — тихо, двери комнат плотно прикрыты, на кухне — горки чистых тарелок. Свекровь не ложилась допоздна, мыла — драила. С зеркал сняты накидки, смотрись не хочу. А там уже кроме некой туманной субстанции и не увидеть ничего. И то, если присмотреться. Дочь ещё спит, и солнце, закрытое шторами, не беспокоит её. В сладком утреннем сне она видит, как мы с ней гуляем среди высокой травы с прячущимися там колокольчиками, колокольчики звенят, звенят… Это мобильник. Я его выключу, пожалуй — пусть поспит. И неотвеченный звонок из памяти сотру, не нравится мне этот мальчик, мутный он какой-то. Остап невидящими глазами изучает потолок, он ночью не спал — попивал из прихваченной с собой бутылочки, хмуро курил одну за другой. В спальне табачная вонища и покачивающаяся плотная дымовая завеса. Ничего, пройдет совсем немного времени, и ты ощутишь всю прелесть нежданно обретённой свободы. Не каждому дано оценить это состояние, но ты сможешь, милый.

Я и сама познакомилась с этим чувством не так уж давно. Мне, как и подавляющему большинству временно пребывающих на нашей прекрасной планете, казалось, что нужно держаться кучкой, имея под рукой друзей-приятелей на все случаи жизни. Ну, там — для веселья или денег занять, или достать что-то по знакомству, или посоветовать чтобы было кому, на худой конец. Ан, нет. Частенько ничего тебе не способно дать сообщество подобных, кроме какой-то бесполезной возни, поглощающей силы и время. Всё, что дается, всё — свыше. Вот, одиночества все страшатся. Стакан подать некому… Да стоит ли доводить себя до такого? И потом, нет никакого одиночества — ты-то у себя всегда есть. Ну, а если не интересен сам себе и скучно тебе с собой — кого ж винить? Одиночество — это когда нет рядом — себя. Любимого.

В этом плане интровертам проще — они изначально направлены вовнутрь. У них решение любой проблемы начинается со сладостного копошения внутри. Так, постепенно и доходят до истины. А нам, чей ориентир — окружающий мир, нам нелегко.

Лёгким облачком плыву по квартире — ячейке земных сот. Почти ничего не изменилось, даже вся моя одежда на месте. Из платяного шкафа торчит кусочек рукава, застрявший между дверцами. Привет. На шкафах сверху — пыль. Не написать ли «здесь была Маша»? Нет, пожалуй, воздержусь. На диване лежит, мерно поднимая — опуская покрывающий его плед, чье-то спящее тело. Поди, дальний родственник. Точно, троюродный братец, искатель приключений и незабываемых жизненных ощущений. Чего ж ты на мои проводы опоздал? В Зимбабве нелётная погода? Приходи сегодня на могилку, пообщаемся. Моя ячейка теперь там. Цветы, цветы и свечечка в пластиковой бутылке. Горит. Свекровь с утра, как положено, навестила.

17

Брат Володька, изрядно потрёпанный жизнью, но мужественно не желающий сдавать позиции плейбой, явился на свидание с двумя пунцовыми розами, размером с небольшие кочаны капусты. Он меня любил. Поэтому и усвистал так далеко — в Занзибар. Положил цветы, поправил свечку, покурил, смахнул слезинку. Не горюй, Вовка, скоро встретимся. Тебе без меня тут делать нечего. А пока — живи и наслаждайся, ты ещё увидишь весну. Вот как странно получается — всю жизнь мы друг от друга бегали, а не было, оказывается, для меня человека ближе. Даже сейчас, спустя двадцать лет и собственный уход, чувствую его, как себя. Тогда, в юности, когда разнообразие возможностей кружило голову, родителям каким-то образом удалось оторвать нас друг от друга и развести по разным частям света. Они, конечно, хотели — как лучше. Слишком гремучая получилась бы смесь, сомнительная основа для спокойной и долгой совместной жизни. Мне подвернулся нудноватый хозяйственный Остап, он же так ни на ком и не остановился. А спокойной семейной жизни всё равно ни у кого не получилось. Не может человек корректировать матушку — природу, плохо у него это выходит.

Помню, как в детстве мы с Володькой съезжали на роликах с лестницы на набережной. Были там такие широкие каменные как бы перила, не очень крутые на первый взгляд, но разгончик получался вполне приличный. На последнем изгибе лестницы нужно было притормозить и спрыгнуть на склон, покрытый вялой городской травкой — а там уж как получится — на ногах, на попе, а чаще всего кубарем до гранитного парапета, за которым широко и медленно текла река. Сколько на этом спуске было переломано детских конечностей! А все равно, паразиты, лезли. Потому что каждый съехавший заслуживал почёта и уважения, а каждый удержавшийся при этом на ногах — почёта и уважения вдвойне. Вовка был королём трассы, из десятка спусков восемь он заканчивал, заложив лихой вираж и красиво налетев грудью на парапет, плевком в великую русскую реку.

Влиянию такого лихого братца не поддаться было просто невозможно и вот я, выморщив у родителей ролики, сначала делаю первые неуверенные пробежки от стенки к стенке, а через месяц катаюсь уже вполне прилично. Ну и, естественно, в конце концов лезу на каменные перила. И оказываюсь в больнице со сломанной ногой. И валяюсь там два месяца, упорно сращивая не желающие правильно срастаться косточки. Но лестница мне всё-таки покорилась — через полгода упорных тренировок. Потом была первая рюмка и первая сигарета, предложенные, опять же, коварным братиком. Сколько происходило разборок из-за этого между нашими родителями! Мой отец, обычно сдержанный и спокойный, кричал, тряся Вовку, как грушу — «отстань от нее, отстань!». Не тут-то было, нас тянуло друг к другу, как магнитом. Он познакомил меня со своими друзьями-приятелями, теми еще шалунишками, и мы достаточно весело провели остаток школьных лет. Володечка всегда был джентльменом, в обиду меня, самую мелкую, никому не давал, материться мальчишкам при мне не позволял, всему гадкому обучал сам. Я неплохо навострилась играть в картишки и бильярд, одно время даже зарабатывала этим на жизнь. Были у меня и такие моменты.