– Я, – отозвался один. Коренастый мужчина лет под сорок.

– Выйти на один шаг из строя.

Проткин вышел.

– Направляетесь в Карзольскую тюрьму. Приговор – десять лет. Встать в строй.

Проткин вернулся на место.

– Харлов Арсен Вартанович.

– Тут, – отозвался тот, что посмеялся над Громовым. Молодой, щуплый кавказец.

– Отвечать нужно: я. Повторяю – Харлов Арсен Вартанович.

Начальник подошёл ближе к Харлову.

– Я.

– При ответе нужно сделать шаг вперёд из строя! Я непонятно выражаюсь?! – начальник подошёл вплотную и уже кричал на него. – У меня что – дефект речи?! Я нормально говорю?! – на последнем предложении он почти ревел прямо у уха Харлова.

– Да, – было видно, что Харлов немного напуган.

– Тогда, может, ты не понимаешь русского языка?

Харлов молчал.

– Я задал вопрос! Отвечай, или все простоят здесь до отправления поезда. А он будет стоять ещё час.

– Да понял я. Что вы так…

– Завали хлебало! Ни черта ты не понял! Конвой – его посадите в камеру рядом с туалетом. Ещё раз. Харлов Арсен Вартанович, – в этот раз начальник произнёс его имя, будто с подтекстом – Хуйсен Хертанович.

– Я, – отозвался Харлов и сделал шаг вперёд, почти наступив на ногу начальнику конвоя – он всё ещё стоял к нему вплотную.

– Направляешься в Карзольскую тюрьму. Приговор – восемь лет. Встать в строй!

Харлов вернулся на своё место. Хорошо, что он не сказал что-то из ряда: я буду жаловаться. В такое время на жалобы, а тем более от осужденных внимания мало кто обращает.

– Громов Алексей Фёдорович.

До того, как начальник выругался на Харлова, Громов решил пошутить и не отозваться на своё имя, а потом заявить, что с ним конвой обознался и его должны были отпустить, поскольку ему вынесен оправдательный приговор. Но передумал, увидя сцену с начальником. Про Карзольскую тюрьму он слышал (а судя по всему – всех этапируют именно туда) и знал, что она не близко. К чему портить себе этап?

– Я, – отозвался он, сделав шаг вперёд.

– Направляетесь в Карзольскую тюрьму. Приговор – шесть лет. Встать в строй.

Громов вернулся на своё место.

– Всем пройти в вагон, – скомандовал начальник и показал на лестницу, ведущую наверх, внутрь.

Вагон оказался старым переоборудованным пассажирским вагоном плацкарт-класса. В первых трёх купе располагались помещения для конвоиров. Дальше были огороженные металлическими дверьми с редкими, но толстыми прутьями, купе для заключённых. По четыре койки в каждом, как и было предусмотрено конструкцией вагона. Третьи полки, на которые клали багаж были сняты. Коридор был очень широким, поскольку боковые койки тоже были демонтированы. На месте некоторых из них располагались откидные скамейки для конвоя. Вагон был довольно тёмный, поскольку свет заслоняли решётки на окнах, а электрические лампочки ещё не включили. Все стены были обиты листами железа.

Харлова, как и приказал начальник, посадили прямо около туалета. После того как его закрыли, он демонстративно бросился на дверь купе, но не рассчитал траектории и ударился носом о прут решётки. На его счастье, никто не обратил на него внимания и не заметил, как он оплошал.

Проткина посадили в купе посередине вагона. Он вёл себя куда более спокойно. Как любой адекватный человек, который признал не перед судом, но перед собой то, что нарушил закон, попался, и теперь ему придётся понести наказание. Взрослые охотнее соглашаются со сделанным ими, что им придётся жить в худших условиях, и при этом ведут себя намного спокойнее, чем малолетние. В двух словах взрослые куда чаще думают: «Ну, ладно» или «Будь так».

Громову выделили купе, которое располагалось через одно от помещений для конвоя. Всё это сделали, чтобы разделить заключённых и минимизировать их общение через соседние купе. Громов осмотрелся – всё не так уж и плохо. В купе он был один – значит, мог располагаться в нём, как король. Четыре полки так и остались такими, какими были во времена гражданской службы вагона, за исключением того, что на них было нанесено специальное пластиковое покрытие, которое было невозможно вспороть и что-то спрятать внутри, или наоборот – достать набивку и поджечь её.

Громов бросил свои вещи на нижнюю койку и прилёг на соседнюю. Было мягко, но эта мягкость быстро ушла, потому что все до одной койки уже давно не набивались по новой. Набивка была спрессована и продавлена, возможно, тысячами тел – и заключённых и гражданских.

«Карзольская зона. Режим там, говорят, держится очень строго, но красных и сук практически нет, если верить рассказам. Там сидят, в основном – мужики. Есть и воры. Ну – четыре вора стоят десяти мужиков. И уж тем более четверо воров могут управлять сотней мужиков. А раз на зоне нет красных и сук, но есть воры – значит, верховодят воры и место это неплохое. Приживусь».

Поезд тронулся с места. Громов встал с койки и решил посмотреть в окно, пока состав не выедет из города. Пейзаж был довольно унылым – всё вокруг уже замело снегом, но его края подтаяли из-за недавней оттепели и были грязно-коричневого цвета. Поезда проходили по промзоне и людей на пути встречалось мало. А безликие, дымящие заводы не радовали глаз, хоть это и была воля.

«Закурить бы сейчас. Или выпить», – подумалось ему. Но всех, идущих на этапирование, обыскали, как следует. Можно было бы спрятать пару сигарет в заднем проходе, но у него не оказалось герметичного пакета, а курить сигареты, находившееся там без «защиты» – не по понятиям (во всяком случае, он был в этом уверен).

«Даже если хоть одну секунду кажется, что что-то не по понятиям – лучше этого не делать. Так можно вмиг опомоиться²⁵ на какой-то мелочи. А потом уже не отмоешься. Когда приеду на зону – нужно будет сразу сказать, что готов к прописке²⁶. А то могут не понять и ухудшить её условия. А проходить прописку придётся по-любому. Главное – быстро вычислить старшего по хате²⁷ и показать ему, что я – свой. А как показать? На слова любой горазд, но пацан должен и дело своё знать. Я разбираюсь в технике. Наверняка у них есть что-то, что нужно починить. Да – с этого и начну. Всё просто – делай то, что умеешь и не делай того, что будет выглядеть хреново».

Скоро на Сибирь спустилась густая ночь. За окном вагона не было видно ни одного огня – все фонари отключены. Электричество было нужно заводам и городам. Да и режим затемнения, чтобы вражеским бомбардировщикам было труднее найти цель, никто не отменял. Электростанции и без того были устаревшими в этих местах и работали с перебоями. Атомные реакторы строились долго и требовали хорошего контингента охраны, а всех мужчин, способных двигаться, направляли на фронт. Крепкие женщины, готовые к службе в тылу, были и без того заняты на подобных конвоях, на охране в тюрьмах или же просто работали в полиции. Роботам рано было доверять подобную задачу – они ещё совсем недавно научились более или менее сносно ходить. Можно было бы пересадить их на гусеницы, но это не решит основную проблему – интеллект. До сих пор не разработана нужная операционная система.

Глядя в плотную тьму, на Громова накатило чувство одиночества. Он был из тех людей, которые чувствовали себя не в своей тарелке, если не видели человеческого лица в течение более трёх часов. Ему было необязательно общаться с людьми, чтобы подавить одиночество – достаточно просто знать, что кто-то рядом. Конвоиров он за людей не принимал, а до своих попутчиков по несчастью ему было не докричаться. В вагоне трудно наладить переписку, тем более, если нет ни хорошей нитки, ни бумаги, ни ручки, ни опыта в этом деле. Можно было бы перестукиваться через трубу отопления, которая проходила под окном, но её хорошо изолировали листами металла – нужно время, чтобы через них добраться до трубы.

С чувством того, что он словно бы один в чёртовом мире, Громов решил побольше спать, до тех пор, пока они не приедут в тюрьму, или к нему не подселять сокамерника.

5

На следующее утро Громов проснулся оттого, что слышал навязчивый и непрекращающийся монотонный писк. У него разболелась голова – не мигрень, но всё-таки неприятно. За окном ещё не начала рассеиваться ночь. По-видимому, было раннее утро, но без часов – не понять. Он, ещё и не попав в тюрьму, уже словно отвергнут и выброшен миром в пустоту.